Гребцы в белых кителях и красных фесках еле шевельнули длинными веслами, и каик стрелой полетел по черной воде, усеянной отражениями звезд.
Пьер Вилье и госпожа де Ромэн не обменялись ни единым словом. Но на полдороге голова госпожи де Ромэн, наклонившаяся под влиянием загадочного импульса, оказалась возле плеча Пьера Вилье и прикоснулась к нему.
– Aman!.. dikat ediniz!.. effendim!.. – произнес, напоминая об осторожности, один из каикджи.
Чтобы восстановить равновесие, Пьер Вилье также наклонил голову к своей спутнице, и так как он был выше ее ростом, его губы коснулись волос цвета чистого золота.
Так они плыли две долгие минуты. Ночь была интимнее, чем альков. Наконец голова побежденной госпожи де Ромэн запрокинулась, горячими взорами призывая взоры друга. И голова Пьера Вилье неосторожно приподнялась навстречу этому взору. Каик снова затрепетал.
– Aman!.. effendim!.. – еще раз сказал каикджи. Но на этот раз ни она, ни он не услыхали…
Сходя в Терапии, она дрожала так, что споткнулась о ступени, и ее ослабевшие колени подогнулись.
– Никогда больше вы меня не увидите, – сказала она на прощание. – Я умираю от стыда!
Разумеется, на следующий день он постучал у ее дверей и был принят.
Пятнадцать дней спустя они стали любовниками. Как это случилось? Ни он, ни она этого не знали.
Целый месяц они жили, как влюбленные во времена легенд. В лесу, принадлежавшем некогда великому визирю Сулеймана, их свидания напоминали сказки фей.
Не знаю, сколько часов они провели на маленьком островке среди пруда, созерцая в зеркальной воде свои лица, прильнувшие одно к одному, и свои улыбки, опьяненные этой близостью.
Они отрывались от этого зрелища, только когда в них поднималось желание. И потом приходили в себя, лежа на турецкой траве, которая пахнет розами, в тени фисташковых деревьев, благоухающих ароматом воска.
Однажды вечером, когда они сидели на своем островке и она давала ему целовать ладони, он вспомнил гимны Хризиды.
– «Твои руки, – сказал он, – две лилии, и пальцы твои как пять лепестков…»
Руки у нее в самом деле были нежные и прозрачные, жизнь сохранила их от грубой работы, от которой руки грубеют, делаются жесткими и уродливыми.
– «Твои руки, – продолжал он, – это отражение твоей души, чистой и пламенной…»
В то время в Константинополе жила одна особа, посредственная во всех отношениях, кроме злости. Ее звали мадемуазель Гютен. Ей было двадцать девять лет, она не была замужем. Выходя из себя при виде того, что приближается четвертый десяток, а мужья удаляются, она утешалась тем, что подсматривала за другими женщинами, и была счастлива, если ей удавалось поймать их на каких-нибудь шашнях.
Окно ее дома выходило на Босфор. Целые часы простаивала она перед ним, зоркая, как паук в своей паутине, и эти часы летели незаметно, если хоть раз в день ей удавалось поймать в поле зрения своего бинокля каик, в котором пара любовников считала себя скрытой от всех посторонних взглядов.
Скоро мадемуазель Гютен установила, что госпожа де Ромэн частенько выходит очень рано из своей виллы, уезжает одна в каике и возвращается домой очень поздно.
«Гм, гм!» – подумала мадемуазель Гютен.
Бинокля оказалось недостаточно для того, чтобы уследить за этими таинственными прогулками; мадемуазель Гютен заменила его густой вуалью, зонтиком и четырехвесельным каиком, которому были даны инструкции следовать на некотором расстоянии за каиком госпожи де Ромэн.
По дороге мадемуазель Гютен заметила издали каик Пьера Вилье, по-видимому направлявшийся параллельным путем.
«Гм, гм!» – подумала мадемуазель Гютен.
Едва успев вернуться домой, мадемуазель Гютен занялась устройством маленького, совсем маленького пикника: она предполагала пригласить всего четырех подруг с их четырьмя поклонниками.
Себе самой она, в качестве устроительницы, выбрала солидного кавалера, вполне достойного быть предводителем этой компании, – пятидесятилетнего Ромэна.
– Главное, никому ни слова! – предупреждала она. – Вы понимаете, слишком многим захотелось бы участвовать. Мы будем веселиться, как сумасшедшие.
– Куда же мы поедем? – спросил кто-то.
– К принцу Персинэ и принцессе Грации.
На островке посреди пруда Пьер Вилье сидел на дерновой скамейке. Возлюбленная лежала у его ног, прильнув к ним головой, и ее распущенные волосы цвета золота широкими волнами лились на Траву.
Внезапно с противоположного берега прямо в лицо им раздался насмешливый голос:
– Ах, Боже мой, мы нарушили покой этой пары! Мадемузаель Гютен со своей свитой появилась из соседней чащи. Дерзкие девицы смеялись. Господин де Ромэн, покраснев, счел хорошим тоном смеяться тоже.
Любовники, захваченные, как солдаты в засаде, не сделали ни одного жеста, который был бы их недостоин. Поднявшись, выпрямившись во весь рост, они глядели прямо в глаза шпионам. Она, гордая и дикая, обняла его за плечи и прижалась к нему, он вынул записную книжку и стал вносить в нее имена, называя их вслух.
– Господин де Ромэн – один, господин д'Эпернон – два. Князь Чернович – три, капитан Форестье… А, вот это жаль: мне, очевидно, придется подать в отставку! И господин Жак Бриан – пять. Кажется, все? А теперь не угодно ли вам удалиться, господа? До скорого свиданья!
Оставшись одни, связанные отныне на жизнь и на смерть, они обнялись и слили свои уста так крепко, что из-за стиснутых зубов проступила кровь.
В тот же вечер госпожа де Ромэн не вернулась в свою виллу в Терапии.
А на третий день в Константинополе состоялось пять дуэлей, причем ни одна из них не была до первой крови.
Та, из-за которой дрались, ждала до вечера в своем номере гостиницы, стоя у окна, прижимаясь лбом к стеклу, окаменевшая и смертельно бледная, но без одной слезы, без малейшего признака страха. Несмотря на то что шестьдесят раз в минуту ей чудилось, будто во двор вносят носилки.
Ночью он возвратился с рукой на перевязи. Он получил три Царапины и нанес четыре удара шпагой, таких удачных, что двое из его противников были убиты.
Господин де Ромэн, единственный уцелевший, немного времени спустя, к своему утешению, добился развода по вине супруги, преступно нарушившей свою клятву.
И так как скандал был слишком велик, то Пьер Вилье, уже не лейтенант флота – он испросил отставку по телеграфу, чтобы скорее иметь право драться, – и госпожа де Ромэн, уже не носившая более этого имени, покинули Константинополь, не думая вернуться туда.
