Бланш БРЮНЕЛЬ, Томас БРЮНЕЛЬ, Клеманс БРЮНЕЛЬ, Рено БРЮНЕЛЬ. Дети Бертрана и Лодины.
Агнес. Сирота, удочеренная Флори. 4 лет.
Дени, мальчик 8 лет. Курьер Гийома.
Доктор ЛОДЕРО. Врач в Монлуи.
Тибо. Сын Арно и Джунии.
Жервэзо, Железная Рука, Николя, Амлина-причесанная. Друзья Рютбёфа.
Шарль. Портье и садовник Флори.
Марселина. Служанка из Тура.
Маргарита МЕНАРДЬЕ. Подруга Жанны.
Об этом дне мы поговорим позднее, в дамской комнате…
Жуанвиль
Разрывая тишину уходящей ночи, во всех концах города внезапно раздались звуки рога, возвещавшие наступление рассвета. Хриплые рулады, вырывавшиеся из медных глоток, доносились с вершин главных городских башен, оповещая горожан, входивших в дозоры ночной стражи, что с зарей их служба кончается и что можно снять посты.
Разливаясь над черепичными крышами, бесчисленными колокольнями, башенками, каменными шпицами, над королевским дворцом и собором Парижской Богоматери, над обоими, перешагнувшими через Сену мостами, словно осевшими под тяжким грузом построенных на них домов, над скверами, виноградниками, фруктовыми садами, зажатыми в каменных ущельях между зданиями, над защищавшими Париж толстыми приземистыми крепостными стенами с их шестью десятками башен с бойницами и с надежно укрепленными воротами, этот трубный глас достигал роскошной долины, затухая на холмах, полях, отдаваясь эхом над монастырскими угодьями и над деревнями и исчезая в лесах под ветвями деревьев.
Ночную тьму все больше растворял свет занимавшегося дня; запели петухи, стал нарастать обычный городской шум. Столица просыпалась.
В этот час по всему городу обычно разносились крики владельцев бань, оповещавших обывателей о том, что в их заведениях достаточно горячей воды, что они открыты и что следует ими воспользоваться.
Метр Этьен Брюнель, преуспевающий ювелир, быстро встал, оделся и в сопровождении слуги направился в ближайшие бани, где, в зависимости от настроения, либо парился, либо просто принимал теплую ванну, прежде чем отправиться к парикмахеру.
Несколько позже в церкви Сен Жермен-де-л'Осьеруа к нему должна была присоединиться его жена Матильда, чтобы вместе с жившими с ними детьми отстоять ежедневную обедню.
В этот утренний час Матильда, все еще нежившаяся под меховым покрывалом и стеганым одеялом, в теплом чепце на птичьем пуху, ждала, пока ее экономка, Тиберж ля Бегин, проследит за подготовкой ванны. В это время зимою в камине уже вовсю пылал бы огонь. Но был конец очень мягкого апреля, и горничные распахнули настежь оба выходивших в сад окна.
Три раза в неделю из чулана рядом со спальней приносили ванну из полированного каштанового дерева, всегда выстланную чистой мольтоновой простыней от заноз, и устанавливали ее в ногах квадратной кровати, закрытой со всех сторон расшитыми занавесками.
Осторожно, чтобы не забрызгать пол, усыпанный свежесорванной травой, служанки выливали в ванну воду, предварительно нагретую на кухне и принесенную в ведрах, поставленных слугой на специальную подставку.
Крупная и грузная, как посудный шкаф, Тиберж, из-под накрахмаленного батистового чепчика которой выглядывали щеки со следами румян, не доверяла никому пробу воды на ощупь и на запах, чтобы лично убедиться, что температура отвечает требованиям хозяйки дома, а вода должным образом ароматизирована розмарином или майораном, согласно указаниям, данным ей накануне.
Только после этого Матильда царственно уселась на постели среди простыней и подушек с наволочками из тонкого полотна, привычным жестом отбросила массивные косы с руку толщиной, выбившиеся из-под Чепца, чтобы трижды с серьезным видом осенить себя крестным знамением, и, обнаженная, прямо с постели погрузилась в ванну.
День начинался.
Служанки по знаку экономки вышли из комнаты. Теперь они займутся уборкой и другими делами, которых хватало после вчерашнего торжества. Около Матильды осталась только Маруа, ее личная горничная, помогавшая при туалете.
Блаженство тепла, изысканных ароматов, да и самой чувственности овладело здоровым телом, ладно скроенным и крепко сшитым, хотя груди ее и отяжелели после нескольких беременностей, сделавших и бедра более массивными. Светлая кожа лица, чуть поблекшая вокруг ярко-синих глаз, контрастировала с черными, как сажа, волосами, в которых не было пока ни одной сединки.
В свои тридцать четыре года, при шести живых детях, пережив смерть в младенческом возрасте еще троих, Матильда оставалась, по меньшей мере на вид, почти девушкой. Надолго ли?
«Если бы в своих мыслях я была хоть наполовину мудрее, чем в своих действиях, я могла бы сказать себе, что мне остается лишь состариться… но, да простит мне Господь, это вовсе не так! Многие в этом заблуждаются. Кроме Этьена, разумеется, который все же решился по любви, несмотря на то что ему было известно о моей склонности к фантазиям, на свой опыт наших размолвок и на муку, которая его никогда не оставляет, поверить в меня. Кроме, возможно, Арно, которому редко изменяет его проницательность. Никому не пришло бы в голову искать бурь, бушующих под спокойной маской моего лица. Впрочем, о каких бурях можно говорить? Речь идет всего лишь о глухой и долгой борьбе между мной и моими чувствами. Никакого взрыва не будет. Я считаю себя, и надеюсь оставаться, христианкой, следующей своей вере и поддерживаемой ею. Верная супруга (чего бы это ни стоило), внимательная мать. Остальное не важно, не стоит того, чтобы над этим задумываться».
— Маруа, смотри, чтобы у меня не намокли волосы. Подай мне сначала отвар мальвы с фиалками, вон там, на сундуке, а потом масло из персиковых косточек для лица.
Толстушка горничная, с круглыми щеками и вздернутым носом, под своим льняным чепчиком выглядела пышущей здоровьем. Когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки. Она была смешливой девушкой и приходила в ужас от всякого пустяка. Эта трусость, в сочетании с природной склонностью к пустым разговорам, делала ее приятной помощницей, но отнюдь не возможным доверенным лицом.
Она протянула жене ювелира первый флакон и льняную салфетку. Матильда смочила легкую ткань и, свернув ее в тампон, осторожно протерла щеки, подбородок, лоб. Затем легко помассировала лицо с маслом из другого флакона. Она прекрасно понимала всю тщетность таких забот по уходу за лицом, такого внимания к сохранению своей красоты.
Постоянно ругая себя за это, она продолжала пользоваться кремами, духами, мазями, раздваиваясь, как и во всем остальном, между снисходительными поблажками своим собственным слабостям и своею преданностью Богу. Разве все ее существование не сводилось к чему-то другому, кроме этой бесполезной борьбы?
