Глава 2
Больше всего правитель двадцать второго нома Кархедон III боялся грабителей, способных потревожить его вечный покой на божественных полях Иалу. Как и любой египтянин, он придавал огромное значение своей второй жизни и не желал провести тысячелетия одноруким и одноглазым, если с его земными останками что-то случится. Несмотря на утверждения жрецов, будто в загробном мире все — и дворцовый писарь, и простой неграмотный феллах — абсолютно равны, он, привыкший к власти, не желал спускаться вниз по иерархической лестнице. А ведь если какой-нибудь из расплодившихся в пустыне «шакалов» сумеет миновать ловушки и проникнуть в погребальную камеру, великий номарх предстанет перед богами нищим, лишённым всех привилегий и слуг. Кладбищенские воры вынесут всё: золото, драгоценности, инкрустированную ляпис-лазурью погребальную маску, — разорвут пропитанные смолами льняные ленты, чтобы добраться до амулетов, скрытых на теле мумии. Кархедон покрывался ледяным потом, представляя, что эти негодяи могут сотворить с его останками. Иноземные богохульцы, не боявшиеся ни проклятий, ни вполне материальных ловушек, нередко отрывали руки и ноги трупам, чтобы использовать как дрова: ночи в пустыне были холодными. А если грабители разобьют его лицо, сделают неузнаваемым? Тогда его дух, путешествуя между двумя мирами, не сможет вернуться в мумифицированное тело и превратится в неприкаянный призрак, мучающий по ночам живых. Его существование на небесных полях Иалу будет отравлено. Расхитители гробниц, это шакалье отродье, могут сделать его не только нищим, но и калекой. На целую вечность.
Тяжело вздохнув, Кархедон вышел на террасу дворца, чтобы насладиться видом раскалённых барханов. Скрюченные артритом пальцы легли на перила, словно когтистые лапы грифа. Чем старее становился номарх, тем стремительнее росло его беспокойство. Двадцать лет назад, едва взойдя на престол, он приказал возвести самую защищённую пирамиду с запутанной системой ходов, полных смертоносных ловушек. Вчера строительство было закончено. Сотни рабов погибли, раздавленные гранитными блоками, тысячи вернулись домой искалеченными — не большая плата за спокойную вечность. И всё-таки Кархедон не мог вздохнуть с облегчением. Он боялся не всех кладбищенских воров, а одного конкретного.
Никто не знал его имени, но слава этого человека дошла до самого бедного из феллахов. Его нарекли Бестелесным, потому что он сумел ограбить и осквернить одну из самых неприступных гробниц в Египте — усыпальницу кровожадного правителя двадцатого нома. Эта пирамида, внешне неприметная, низкая, прослыла поглотительницей людей. До Бестелесного лишь одному человеку удалось из неё выбраться — поседевшему от страха и с пустыми руками. Дрожащим голосом он рассказывал, что все его товарищи погибли: одни — на остриях бронзовых копий на дне внезапно разверзнувшихся под ногами ям, другие — настигнутые отравленным дротиком. Несколько его друзей, обезумев от паники, с громкими криками убежали во мрак, окончательно запутываясь в переплетении коридоров. Грабитель не сомневался: они тоже мертвы. Он даже утверждал, будто слышал в лабиринте вой шакала Анубиса. Номарх понимал: воображение сыграло с напуганным вором жестокую шутку. Однако в неграмотных крестьян его рассказ вселял суеверный страх.
Что касается Бестелесного, они свято верили, будто удачливый грабитель умел проходить сквозь стены, подобно духу, иначе как он миновал многочисленные ловушки? Поэтому и нарекли его так.
Ветер подул в другую сторону, и до чуткого носа номарха донеслась городская вонь. Если знать умащивала себя благовониями и удаляла все волосы с тела, простолюдины были слишком заняты тяжёлой работой и не уделяли столько времени чистоте. Пытаясь сбежать от тревожных мыслей, Кархедон решил в кои-то веки навестить гарем: неделю назад он, повинуясь минутной прихоти, купил за баснословные деньги наложницу редкой неегипетской красоты. Хозяин прекрасного цветника, он никогда не отличался здоровьем и вот уже десять лет мог наслаждаться его красотой исключительно платонически. Его новая рабыня могла не опасаться за свою девственность, если она, конечно, ещё не потеряла её под каким-нибудь вонючим кочевником — похотливым погонщиком верблюдов. Кархедон давно не покупал рабов для утех, но пройти мимо такой красоты не смог: питал слабость к девушкам с волосами проклятого рыжего цвета.
Общий зал гарема располагался в восточном крыле дворца и представлял собой просторное помещение с огромным бассейном в центре. Бассейн этот окружали деревянные колонны, искусно вырезанные в форме лилий. Пол и сбегающие к воде ступени были выложены цветной плиткой с изображениями птиц и виноградной лозы. Стены покрывали яркие фрески и растительные орнаменты.
Завидев правителя, девушки, с задумчивыми лицами сидевшие у бассейна, оживились, принимая изящные позы. Нейт подняла голову и тут же покорно её опустила, встретившись взглядом с номархом. Кархедон отметил, что в рассеянном мерцании факелов смуглая кожа наложницы кажется золотистой, будто подсвеченной изнутри. Он поймал себя на мысли, что хочет коснуться девушки, хотя ещё минуту назад собирался лишь любоваться ею, словно дорогой статуэткой.
— Посмотри на меня, — проскрипел Кархедон глухим старческим голосом, который сильно его раздражал, ибо напоминал о возрасте лучше зеркала из отполированной бронзы. Рабыня подняла голову. Её тёмные, блестящие отражённым светом глаза были подведены по египетской моде. Девушка смотрела спокойно, без тени испуга или благоговейного трепета. В который раз Кархедон поразился тому, как красива молодая невольница.
— Подготовь её для меня, — сказал он подошедшему на зов нубийцу. Тот покорно склонился, не смея оторвать глаз от пола.
Когда за великим правителем захлопнулась дверь, евнух проводил Нейт в комнату омовений. Гиант уже видел наложницу обнажённой, но всё равно испытывал предвкушение. Скользнул жадным взглядом по обнажённой груди — маленькой, но упругой — и до дрожи в пальцах захотел овладеть этим телом.
«Как мужчина я ни на что не способен».
Равнодушная к его страданиям рабыня отрешённо смотрела в сторону. Гиант сам не заметил, как его ладонь накрыла манящую женскую плоть. Испугавшись, он отдёрнул руку тут же, но никакая поспешность уже не могла ничего исправить. Если слух о его дерзости дойдёт до номарха…
Охваченный ужасом, он поднял голову и с немой мольбой посмотрел на Нейт — та стояла, уставившись в одну точку.
— Не бойся, — вдруг сказала она.
С бешено колотящимся сердцем Гиант протянул девушке руку, помогая спуститься в бассейн. Он дал себе немного времени успокоиться, а затем начал аккуратно протирать обнажённое тело губкой. Несмотря на пережитый недавно страх, Гиант почувствовал, что вновь возбуждается. Ощущение было неприятным. Его будто подвергали изощрённой моральной пытке.
Под конец нубиец умастил тело девушки благовониями и ещё ярче подвел свинцовой пудрой глаза. Осталось только проводить живую игрушку к номарху.
Кархедон сидел на низкой скамеечке, вдыхая клубящийся над курильницей дым. Заметив вошедшую, он расплылся в похотливой улыбке. При виде его гнилых зубов девушку внутренне передёрнуло, но на лице не отразилось ни единой эмоции.
Шестого дня второго месяца Шему Нейт исполнилось двадцать — самый расцвет молодости, если учитывать, что простые люди — слуги, торговцы, феллахи — редко пересекали тридцатилетний рубеж. Своих родителей она помнила смутно. Короткий период детства превратился в полузабытый сон. Немногие светлые воспоминания были вытеснены другими, более жуткими: насилие, рабство. Тогда-то, в самый тёмный час своей жизни, Нейт поклялась, что никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не превратится в рабыню. Но вот она здесь…
Часть II. Дочь парасхита
Глава 3
Занятые тяжёлым трудом под палящим солнцем Египта, люди старились рано, но Нейт, тогда ещё маленькая девочка, бегавшая босиком по долине, подозревала: сгибает их не работа, а безысходность и нищета. Свою мать она запомнила высохшей, измождённой женщиной в платье-рубахе из самой дешёвой ткани. Её губы всегда были плотно сжаты. Умела ли она улыбаться? Нейт знала, что может забыть её лицо, некрасивое, выгоревшее до черноты, с глубокими носогубными складками, оставленными горем и временем, но только не руки. Эти руки, узловатые руки прачки с кровавыми мозолями и кожей, сморщенной от воды, будут стоять перед глазами до самой смерти.
