ограничений с ее стороны. Ну, а статья 39 прямо провозглашала: «Конституция назначает первым консулом гражданина Бонапарта, двумя другими — граждан Камбасереса и Лебрена»… и это был, наверное, первый в истории права случай, когда Конституция, создаваемая, по идее, на десятилетия, для многих поколений, кого-то заведомо поименно «назначала».
Предельно четко говорилось так же о том, что первый консул «наделен особыми полномочиями», которые при необходимости могут расширяться до бесконечности. Единственной конкретной статьей была та, в которой указывался размер жалованья консулов: для первого — полмиллиона франков в год, для двух других — треть от жалованья первого.
Когда на площадях городов зачитывали новую Конституцию, французы пожимали плечами:
— Что же она дает?
Другие, посмеиваясь, отвечали:
— Ничего не понятно, кроме того, что она дает Бонапарта.
Действительно, едва освоившись во дворце Тюильри, первый консул издал декрет о запрете чуть ли не всех парижских газет. Если раньше в столице выходило до 150 печатных листков, то теперь их осталось только десять, и все они почувствовали тяжесть цензуры. Генерал, как говорили, лично следил за тем, что могло бы быть напечатано, и предпочитал любые острые темы класть под сукно — до тех пор, пока «давность времени сделает их обсуждение уже ненужным». Свобода слова, процветавшая даже при Людовике XVI, была полностью уничтожена. Вообще складывалось впечатление, что первый консул стремится вымести из страны все остатки свободомыслия и человеческих прав, из-за непризнания которых, собственно, и вспыхнула революция. Но зачем он это делает и как распорядится достигнутой властью — этого не знал никто.
Впрочем, французы не протестовали — свободой они, похоже, пресытились надолго. Первый консул не трогал новых собственников, обогатившихся на скупке имущества эмигрантов, и восстанавливал порядок, поэтому в целом народ был вполне доволен. Журналист Бенжамен Констан, новый любовник мадам де Сталь, которому она стремилась проложить дорогу в политику, осмелился было, выступая в Трибунате, обвинить генерала в желании «обречь страну на рабство и молчание», но его голос прозвучал одиноко среди всеобщей тишины.
Никто его не поддержал. После свистоплясок, которые устраивала Директория, Консулат и вправду выглядит вполне прилично и даже внушал надежды. Бытовало мнение, что Бонапарту надо дать время, чтобы проявить себя… Ну, а если и были у генерала ярые противники, из числа бывших якобинцев или из стана роялистов, то они помнили: весной грядет война с Австрией, и очень маловероятно, что первый консул ее выиграет. Какой же смысл тратить силы и бороться с тем, кто может пасть жертвой внешних обстоятельств уже в ближайшем будущем? Если австрийский военачальник Мелас разгромит Бонапарта, участь последнего будет решена. Он может даже не возвращаться во Францию, поскольку судьба Республики окажется в руках австрийцев и англичан.
Эта предстоящая война, как это ни ужасно, лично на меня действовала успокаивающе. В связи с предстоящей кампанией все было по-прежнему очень зыбко на французском властном Олимпе… так ненадежно и изменчиво, что можно было верить даже в реставрацию монархии. Не так уж много признаков указывало на то, что Бонапарт сможет засесть в Тюильри надолго. Режимы со времен Конвента менялись так часто, откуда же сейчас взяться стабильности? Армия была в плохом состоянии, государственные финансы полностью расстроены, а народ не проникся любовью к генералу настолько, чтобы вступиться за него в случае свержения.
В общем, едва я покинула разгромленную Бретань, положение роялистов стало казаться мне не таким уж и угрожающим, и я начала сдержаннее относиться к переговорам, которые ведет Кадудаль с новой властью и не так сильно переживать за их результат. Похоже, эта новая власть нуждалась в союзниках или хотя бы в передышке на внутреннем фронте. А раз так, я могла быть относительно спокойна на жизнь Александра.
— Поразительно, как меняются взгляды человека, когда он отправляется в путешествие и видит что-то новое! — задумчиво произнесла я.
— Что вы сказали, мадам? — переспросила одна из горничных.
Я осознала, что думаю вслух, и улыбнулась.
— Ничего, Ноэль, ничего. Слава Богу, мы скоро будем на месте!
Гвардеец, наконец, вернул наши паспорта, и Брике, щелкнув бичом, пустил лошадей по улицам предместья Сен-Жермен. Спустя полчаса, когда из-за домов показалась Сена, дождь чуть утих, и проезжая по мосту, я могла сквозь стекло окна наблюдать панораму Лувра и Тюильри на другом берегу. Свинцовые тучи нависали над его башнями, особенно сгущаясь над павильоном Флоры, в котором когда-то заседал зловещий Комитет общественного спасения. Шесть лет назад, примерно в такое же весеннее время, меня вызвали туда на допрос к Сен-Жюсту. О том, что тогда случилось, я всегда запрещала себе вспоминать, потому что от подобных воспоминаний кровь стыла у меня в жилах. Вот и сейчас: едва взглянув на громаду дворцов вдоль реки, я ощутила, как сердце замерло у меня в груди и пересохли губы. «Как много ужасного связано у меня с этим городом! — подумала я, пытаясь успокоиться. — Хорошее тоже было, но все-таки намного меньше, чем плохого. Какой прием ждет меня теперь? Изменится ли эта традиция неприятностей?…»
В Париже, по сравнению с Бретанью, весна явно запаздывала. Карета проплывала мимо сада Тюильри, вековые платаны которого только начинали покрываться нежной зеленью. Стаи ворон носились над ними. День был тусклый, серый. Я знала, что через несколько минут мне предстоит пережить не самое приятное впечатление: вот-вот мы должны были проехать мимо бывшего отеля де Ла Тремуйль на площади Карусель — блестящего дворца, преподнесенного мне отцом в собственность в день моего первого брака. Вот уже почти восемь лет им владел и в нем жил банкир Клавьер, отец Вероники и Изабеллы, лишивший своих же дочерей законного парижского наследства, и поэтому всякий раз, когда мне доводилось бывать поблизости, я чувствовала комок ненависти, подступавший к горлу.
Однако на сей раз в этом уголке Парижа происходило нечто особенное. Еще на улице Эшель я заметила вереницу экипажей, тянущуюся, кажется, прямо к моему бывшему дому, а когда мы подъехали поближе, сомневаться уже не приходилось: к Клавьеру по какой-то причине съехалось великое множество гостей. Даже навскидку я насчитала не менее полусотни карет. Поскольку время было не вечернее, нельзя было предположить, что банкир дает бал. Тогда что же это? Из экипажей выходили солидные, хорошо одетые буржуа в карриках [1] и их жены в вычурных высоких шляпках. Вид у них у всех был довольно обеспокоенный, а наряды хоть и добротные, но отнюдь не бальные.
Недоумевая, я потянула веревку, дав знак Брике остановиться. На миг у меня мелькнула мысль: может, Клавьер умер? Чем черт не шутит! Все эти депутации немного смахивали
