Катриона сразу распознала источник беспокойства, снедающего душу незнакомца. Как и все незаурядные люди, лишенные цели, он испытывал чувство неудовлетворенности. Но никогда прежде она не сталкивалась с такой неистовой потребностью найти применение своим силам. Словно его мятущаяся душа коснулась ее, взывая, и в ответ возник невольный порыв — утолить отчаянную жажду, сжигавшую его изнутри.
Нахмурившись, Катриона попыталась разобраться в своих чувствах. Ее переполняла смесь возбуждения, задора и безрассудства — эмоций, с которыми она редко сталкивалась в своей повседневной жизни.
Девушка усмехнулась, досадуя на разыгравшееся воображение.
— Едва ли Госпожа прочит его для меня — с таким-то характером.
Возможно, это всего лишь изувеченный в боях страдалец, которого Госпожа посылает ей для исцеления. Хотя ни в глазах, ни в жестких чертах незнакомца Катриона не заметила ничего страдальческого.
Ну ладно, не важно. Она получила указания и отправится на север, в Макинери-Хаус, а там посмотрим, что — вернее, кто — встретится ей на пути.
Снова усмехнувшись, Катриона скользнула под одеяло. Повернувшись на бок, она закрыла глаза и постаралась выбросить незнакомца из головы.
5 декабря 1819 года
Келтибурн, Троссак
Шотландское нагорье
— Не угодно ли чего-нибудь еще, сэр?
Аппетитные женские ножки, мелькнуло в голове у Ричарда Кинстера. Хозяин гостиницы как раз заканчивал убирать остатки его обеда, и Ричард был теперь не прочь утолить иной голод, не имевший отношения к еде. Но…
Покачав годовой, он покосился на Уорбиса, застывшего как изваяние у его локтя. Не то чтобы он боялся шокировать своего неизменно корректного камердинера. Тот повидал более чем достаточно, проведя восемь лет у него в услужении. Однако он не был волшебником, а Ричард не сомневался, что потребуется чудо, чтобы найти подходящую девицу в Келтибурне.
Когда они подъехали к селению, день уже угасал. Ночь наступила внезапно, затянув свинцовое небо черным пологом. Опустился плотный туман и навис над узкой извилистой дорогой, карабкавшейся вверх по склону Келтихэда.
Тщетно вглядываясь в ночную мглу, Ричард благоразумно решил провести ночь в местной гостинице с сомнительными удобствами.
К тому же он не собирался двигаться дальше, не посетив места последнего успокоения своей матери…
Очнувшись от раздумий, Ричард поднял голову.
— Отправляйся в постель. Ты мне больше не понадобишься. — Видя нерешительность камердинера, озабоченного тем, кто почистит сюртук хозяина и позаботится о его башмаках, он вздохнул: — Иди спать, Уорбис.
Тот принял чопорный вид.
— Как прикажете, сэр. Но я полагал, что мы остановимся в Макинери-Хаусе. Там по крайней мере можно доверять коридорным.
— Скажи спасибо, что мы здесь, — возразил Ричард, — а не сбились с пути и не застряли в этих проклятых горах.
Уорбис красноречиво фыркнул, давая понять, что застрять в снегу в адский холод предпочтительнее, чем продолжать путешествие в плохо начищенных ботинках. Тем не менее он послушно вышел из комнаты и исчез в темных недрах гостиницы.
Ричард вытянул длинные ноги к полыхавшему в камине огню, губы его изогнулись в улыбке. Как бы ни обстояли дела с чисткой обуви в гостинице, хозяин не жалел усилий, заботясь об их удобствах. Судя по всему, они оказались единственными постояльцами, что было неудивительно в таком захолустье.
Устремив взгляд на пламя, Ричард вновь подумал, не окажется ли его поездка, предпринятая от скуки и из вполне реальных опасений, напрасными хлопотами. Но развлечения, которые мог предложить Лондон, давно приелись, а надушенные красотки, с чрезмерной готовностью предлагавшие себя, уже не прельщали. Он по-прежнему испытывал вожделение, но стал еще более разборчив и привередлив, чем раньше. Теперь он хотел от женщины большего, чем ее тело и несколько мгновений блаженства.
Нахмурившись, Ричард удобнее устроился в кресле и постарался придать мыслям иное направление.
В эти места его привело письмо от душеприказчика Шеймуса Макинери, недавно почившего мужа его рано умершей матери. Официальное послание не содержало никаких сведений, только то, что оглашение завещания состоится послезавтра в Макинери-Хаусе. Если он намерен заявить права на оставленное ему матерью наследство, которое Шеймус, по всей видимости, придерживал почти тридцать лет, ему следует явиться туда лично.
Исходя из того немногого, что он знал о муже своей покойной матери, подобный поступок был вполне в духе Шеймуса Макинери. Тот слыл забиякой и самодуром с тяжелым вспыльчивым характером, но весьма упорным в достижении своих целей. Чему, вероятно, Ричард и был обязан своим появлением на свет. Мать его была несчастлива в браке, и его отец — Себастьян Кинстер, пятый герцог Сент-Ивз, посланный в Макинери-Хаус, чтобы умерить политический пыл Шеймуса, — пожалел бедняжку и утешил как умел.
В результате родился Ричард. Вся эта история, случившаяся много лет назад — тридцать, если уж быть совсем точным, — давно не вызывала у него никаких чувств, кроме, может быть, смутной печали. Матери он никогда не знал. Она умерла от лихорадки спустя несколько месяцев после его рождения. Шеймус без промедления отослал младенца к Кинстерам, совершив самый милосердный поступок за всю свою жизнь. Те признали ребенка и вырастили как своего, коим он и был во всех отношениях.
Настоящего Кинстера, особенно мужского пола, нельзя перепутать ни с кем другим. Ричард был Кинстером до кончиков ногтей.
В чем, собственно, и состояла вторая причина, заставившая его уехать из Лондона. Это был единственный повод пропустить свадебный завтрак его кузена Уэйна. Ричард был не настолько слеп, чтобы не видеть опасного блеска в глазах Элен, его горячо любимой мачехи, не говоря уже о полчищах теток. Если он появится на торжестве в честь новобрачных, они запустят в него когти и не выпустят, пытаясь воплотить в жизнь свои матримониальные махинации. А ему еще не настолько наскучила свобода, чтобы так легко сдаться.
Ричард хорошо себя знал, пожалуй, даже слишком. Он не был импульсивен, предпочитал упорядоченную, предсказуемую жизнь и, хотя исполнил свой долг на войне, больше всего ценил мир и домашний очаг.
Тут его мысли набрели на Уэйна и его собственного сводного брата, Довила. Ричард вздохнул: он слишком явственно сознавал, что его брат, а теперь и кузен имеют то, чего хотел он сам, чего жаждал всей душой, как истинный Кинстер. Он начал подозревать, что эти неотвязные мысли были неотъемлемой семейной чертой. Они преследовали, тревожили, раздражали. Рождали чувство неудовлетворенности, беспокойство и уязвимость.
