Оттон посмотрел вниз, на толпу, бурлившую внизу. Корона сползала с его головы, он ее поправил. Его взгляд упал на высокое кресло, и он решил устроиться на нем. Пока его люди, ошеломленные известием, что в момент обретения Короля, они лишились императора, приходили в себя, ребенок повернулся к ним спиной и не спеша вскарабкался на широкое каменное сиденье. Он уселся на нем, немного поерзав, потому что камень был холодным даже через подушку, и чинно положил руки на подлокотники, как это делал его отец. Он прямо держал голову, увенчанную короной, его лицо было сосредоточенно. Он еще не знал, что такое смерть. Но знал, что он — король.
Часть I
БАГРЯНОРОДНАЯ
Константинополь и Рим, 968–972 гг.
Шел дождь со снегом, ветер проносил его порывистыми вихрями над Мраморным морем, рвался в ставни окон Священного дворца. Хотя все жаровни были раскалены докрасна и под полами в трубах водяного отопления бурлил кипяток, в нежилых помещениях и внутренних переходах царил холод. Конечно, Аспасии оставалось только завидовать тем придворным дамам, которые остались в покоях императрицы и теперь держали в руках чаши с подогретым вином.
Ей бы сейчас согреть мерзнущие руки, обхватив пальцами горячую чашу. Ей и вообще-то следовало быть там, среди дам императрицы. Но она незаметно ускользнула и теперь торопливо шла холодными коридорами. Они не предназначались для посторонних глаз: тут не было ни колонн, ни статуй, не было даже занавесей. В своей темной накидке, наброшенной поверх роскошного, но такого легкого придворного платья, она была единственным живым существом в этих пустынных переходах.
Шел праздник начала зимы, Брумалия, и даже после шести веков христианства в нем оставалось много языческого. Придворные дамы и знатные горожанки, невзирая на промозглую погоду, спешили во дворец, чтобы получить по обычаю отрез царского шелка из собственных рук императрицы и потом принять участие в праздничном пиршестве. К счастью, ее величество обычно не замечает, если какой-то из придворных дам недостает… Аспасия еще успеет вернуться туда позже, и никто не заметит ее отсутствия.
Но что это? Она услышала за собой быстрые легкие шаги. Кто-то догонял ее. Аспасия даже съежилась под своей простой накидкой, надеясь остаться незамеченной. В этом городе, какой представлял собой императорский дворец, всегда были люди, но они не бегали так стремительно, особенно на половине императрицы. Тот, кто бежал за ней, как и Аспасия, был закутан в темное и казался в сумерках просто тенью, но голос был вполне живой, чуть задыхавшийся от смеха и волнения:
— Аспасия, Аспасия! Подожди!
Аспасия подождала. Она не скрывала неудовольствия.
— Разве я просила тебя идти со мной?
— Разве ты не знала, что я все равно пойду?
Преследовательница замедлила шаг, пританцовывая, как молодая лошадка. «Она будет красавицей», — рассеянно подумала Аспасия. Девочка выглядела настоящим сорванцом: щеки горели, глаза сияли, пряди волос выбились из кос. Она уже успела снять придворные шелка и была в теплом платье. Аспасия посмотрела на нее с завистью.
— Вот, — сказала девочка, сунув ей в руки что-то свернутое. — Ты можешь сразу переодеться. Я знаю тут местечко, где можно спрятать твое платье, пока мы не вернемся.
Аспасия так и сделала. Для нее этот дворец тоже был родным, она здесь родилась и с детства знала каждый уголок. Она сняла придворные одежды и переоделась в простое шерстяное платье с широкой удобной юбкой. Она проделала это молча, показывая всем своим видом, что еще сердится на шалунью.
Но Феофано не испугал бы и гнев самой императрицы:
— Я сказала матери, что у меня болит голова и что мне нужно прилечь. Она очень занята и поверила мне. Наверное, мы можем совсем не ходить на этот пир. Может быть, у меня будет болеть голова очень сильно?
— Будет, если мать узнает, что ты обманула ее, — ответила молодая женщина. К сожалению, не так строго, как следовало. Но ее начинало забавлять все это.
— Моя госпожа-мать, долгих дней ее величеству, будет отмеривать отрезы нашего шелка, какой похуже, до самой ночи. Я ей не завидую, — сказала Феофано кротко. — И зачем мне смотреть на это, если можно пойти с тобой?
Эта дерзость тоже заслуживала выговора, но Аспасия не хотела терять времени. Она сделала строгое лицо и поспешила вперед.
Феофано легко приноровила свой широкий шаг к быстрым мелким шажкам Аспасии. Аспасия была типичной византийкой: миниатюрная, изящная, смуглая, тонкокостная, как птичка. У Феофано были светлые волосы и высокий рост македонянки, а глаза совсем как у матери: большие, карие, с обманчиво мягким выражением. Ее мать-императрица была прекраснейшей женщиной Византии. Византийские царицы всегда славились красотой. Считалось, что этого, как и плодовитости, требуют интересы государства. Но благородного происхождения царице не требовалось. Ее величество, мать Феофано, была дочерью содержателя таверны. Она не стыдилась этого, и никто не считал, что этого обстоятельства следует стыдиться.
Ее дочь обещала стать такой же прекрасной. Впрочем, она унаследовала от матери и ее острый ум, и ее упрямство.
— Почему ты решила, что сможешь уйти без меня? Разве тебе это когда-нибудь удавалось?
— Ну, что ж, я еще попытаюсь, — молодая женщина замедлила шаг. — А вдруг я иду на свидание со своим мужем?
Феофано с трудом удержалась от смеха:
— Днем? И в праздник Брумалия? С Деметрием? Вот если бы братец Иоанн…
Аспасия вспыхнула и рассердилась:
— Ты отлично знаешь, что я терпеть не могу этого надутого павлина. И не могу понять, что вы, глупые гусыни, в нем находите.
— Я его тоже не люблю, — задумчиво сказала Феофано. — Он коротышка, И толстоват. И лысеет со лба. Но согласись, ведь он красивее…
— Мой муж красив настолько, насколько мне надо, — запальчиво перебила ее Аспасия. — И Деметрий почти не лысеет. И у него красивая борода. И он выше многих, даже выше некоторых варягов.
Аспасия умолкла, чтобы перевести дыхание. Феофано засмеялась, подпрыгнула и стала гораздо моложе своих четырнадцати лет. Потом внезапно посерьезнела:
— Я бы хотела, чтобы у меня был такой муж, как Деметрий. Он добрый, душевный и не думает постоянно о своей выгоде. Ему и не нужно быть красивым. Что толку в красоте? Мой отец был красивым, и ничего хорошего из этого не вышло. Он все равно умер, а мать вышла замуж за старика, потому что так надо Империи.
— Не такой уж он и старый, — возразила Аспасия и добавила: — И не кричи так громко.
Феофано возмущенно затрясла головой, но спорить не стала. Даже царевне нельзя вольно говорить об императоре. Особенно если она дочь его предшественника и имеет не меньше прав на престол, чем он сам. Это верный путь к смерти или к заточению в монастыре, что едва ли лучше смерти.
