— «Репертуар этого спектакля был незавиден… Бенефис г. Сосницкого зато прекрасен в другом отношении. Поспешим сказать что-нибудь о предмете, для которого беремся за перо. Поздравим любителей театра с новым, редким на нашей сцене явлением. Мы хотим сказать, что день, когда девица Асенкова появилась на сцене, может остаться памятником в летописях нашего театра… Неожиданно улыбнулась нам Талия[2]: 21 января девица Асенкова вышла на сцену — вышла и как будто сказала: «Во мне вы не ошибетесь!» Красота безотчетливая нас сильно поразить бы не могла, но такая пластически прекрасная наружность поистине встречается очень редко. В отношении к ее таланту скажем: есть предметы, которые с первого на них взгляда поселяют в себе доверенность. Это мы говорим к тому, что она не могла изобличить всех своих способностей по причине бедности ролей, ею представленных. Они не могли дать пищи таланту, но при всем при том она их разыграла превосходно, сделав их занимательными… Но что более всего заставляет брать в ней участие и говорить об ее достоинстве, это то эгоистическое чувство, которое она пробудила и оставила в нас, — непринужденность, счастливое изменение голоса и лица, благородство, приемы, свойственные женщинам высшего круга, обещают нам в ней комическую актрису в строгом значении слова… позволим себе небольшое замечание: орга́н[3] девицы Асенковой звучен и приятен, но грудь ее, вероятно, по молодости, еще слаба; желательно, чтобы она поберегла себя».
— Чудо, просто чудо, Варенька! — упоенно воскликнула Александра Егоровна.
Дочь словно не слышала. Со вчерашнего вечера она пребывала в таком вот блаженном, восторженном состоянии. С той самой минуты, как заведующий репертуаром труппы Зотов заглянул к ней в уборную и, с трудом управляясь с голосом, попросил выйти. Она не успела даже грим смыть — только сняла чалму, поэтому вышла тотчас, размышляя, с чего это Зотов до такой степени разволновался. И даже покачнулась — так и ударило по глазам солнечным светом.
— Варенька, скорее, скорее! — махал руками Зотов. — Его императорское величество… такая честь…
— Э, да ты по-домашнему с дебютантками! — усмехнулся Николай Павлович, похлопывая Зотова по плечу.
Император держался дружески: ведь он частенько бывал за кулисами. Ему нравилось смущать взглядами молоденьких актрисочек, и, как только появлялась хорошенькая, ему об сем непременно докладывали. Впрочем, он и без того любил театр и нынче прибыл в Александринку прежде всего ради добрейшего Ивана Иваныча Сосницкого, а не ради чего иного. Однако дебютантка оказалась премиленькой. И такая в ней непосредственность чувства, какой Николай Павлович уже сто лет при дворе не видал. Таращится на него, словно восхищенное дитя. Ей-ей, вот только не жмурится, дабы не ослепнуть!
— Я ее знал с пеленок, ваше величество, — забормотал Зотов. — Варя, да ты кланяйся, кланяйся!
Спохватившись, она нырнула в самый глубокий из всех мыслимых реверансов, однако император приподнял за подбородок ее склоненную голову:
— Вы доставили мне сегодня истинное удовольствие, какого я давно не испытывал. Хочу поблагодарить вас за это.
Ей чудилось, он не говорит, а поет, так величаво-мелодично звучал его голос. У людей таких голосов и быть-то не может. Только у небожителей!
— Ну что вы, ваше величество, — выдохнула Варенька, почти не понимая, что говорит. — Я просто старалась. Я так счастлива вашей похвалой…
— Надеюсь еще не раз наслаждаться вашей игрой, — проговорил Николай Павлович и пошел со сцены, оставив Варю в том состоянии восторженного оцепенения, в котором она пребывала и на другой день, и на третий… во веки веков, аминь.
Еще бы! Ведь назавтра после премьеры в дирекции Императорских театров появился посыльный из Зимнего дворца и вручил бархатный футляр и письмо следующего содержания:
«25 генваря 1835 г.
№ 434
Министр Императорского Двора, препровождая при сем к г. директору Императорских санкт-петербургских театров серьги бриллиантовые для подарка, Всемилостивейше пожалованного российской актрисе девице Варваре Асенковой, просит серьги сии доставить по принадлежности и о получении оных уведомить».
Слух о бриллиантовых серьгах, присланных из Зимнего дворца — от императора! — начинающей актрисульке, распространился по Петербургу с той же скоростью, с какой разнеслась бы весть о войне, пожаре, наводнении или о чуде воскрешения из мертвых. И хоть многие старинные подружки Асенковой, например, Маша, Вера и Наденька Самойловы, с которыми Варенька играла еще в детстве, почему-то вдруг отвернулись от нее, хоть насторожились и другие актрисы, однако во многих она теперь вызывала особенный интерес. Вернее, не она — сама по себе, а она — девушка, актриса, удостоенная внимания императора.
Всем чудилось, что этот подарок был неким авансом, сулившим особенные отношения.
Ну что ж, основания для таких предположений могли быть. Ведь не зря Николая Павловича называли первым кавалером России. О да, он всю жизнь нежно любил жену, бывшую принцессу Шарлотту Прусскую, ныне императрицу Александру Федоровну, называл ее своей маленькой птичкой и делал все, чтобы ее не коснулось даже самомалейшее волнение. Довольно было тех страданий, которые она вынесла во время декабрьского мятежа 1825 года, когда только что коронованный император и его жена на всякий случай простились друг с другом, не будучи уверены, что доживут до завтрашнего дня[4]. С тех пор прелестное лицо Александры Федоровны нервически передергивалось, она беспрестанно болела, да еще врачи запретили ей иметь детей. Это означало фактическую разлуку супругов, и хоть Николай Павлович проводил ночи в ее опочивальне, спали они врозь: она — на императорской постели, он — на походной солдатской кровати. Однако император оставался мужчиной, в описываемое время ему было тридцать девять лет. Он был молод, силен, красив, обворожителен с женщинами, они не давали ему проходу, да и он не пренебрегал ими… И все-таки в любовных отношениях его влекло не только плотское.
Случается, что люди, которые находятся в состоянии постоянного физического, нервного и интеллектуального напряжения (трудно быть императором — с этим нельзя не согласиться!), отдых для тела обретают в постельных игрищах, а для души — в отношениях сугубо платонических. Выражаясь проще, каждому, самому отъявленному поборнику телесных страстей приятно думать, что существует на свете некая Прекрасная Дама, существует идеальный образ, от одного воспоминания о котором сладко сожмется и затрепещет сердце. Она не принадлежит обожающему ее мужчине, но при этом она не принадлежит и другому! И как же сладостно защищать и оберегать ее: не искушать возможностью иных отношений, смирять себя ради нее, жертвовать ей всем, чем можно, умиляясь при этом ее невинностью… и собственным благородством.
