Прелестный юнкер Лелев в «Гусарской стоянке» вскружил голову множеству гвардейцев — от корнета до генерал-майора включительно. И даже выше. Как-то за кулисы к Вареньке пришел великий князь Михаил Павлович. Щелкнул каблуками, подмигнул:
— По пьесе юнкер — шалун и повеса. Я таких не жалую. Но к Лелеву я был бы снисходителен.
И опять подмигнул. Кругом засмеялись: великий князь и сам был большой шалун и повеса, весь в старшего брата…
Варенька таращилась на Михаила Павловича, а думала о его брате. Они так похожи и в то же время разные. Старший — солнце, а младший — просто яркий светильник.
Похоже, Михаил Павлович был польщен тем пристальным вниманием, с которым хорошенькая актрисочка его разглядывала. Ужиная спустя некоторое время у старшего брата (на лето двор перебрался в Петергоф), он рассказывал, как был в Александринке, какая милая особа Асенкова и какая она, чувствуется по ее взглядам, ласковая девушка…
Михаил Павлович, несмотря на репутацию, был малый предобрый, а главное, от всего сердца любил жену свою, великую княгиню Елену. Супруги вообще жили душа в душу, однако порою Михаилу Павловичу очень хотелось поддразнить свою спокойную, уравновешенную супругу, ну, вот он и молол языком что ни попадя про «ласковых девиц». Великая княгиня слушала вполуха, потому что знала: случись у мужа серьезная связь, которая затронет его сердце, он о ней ни словом не обмолвится. А если болтает, стало быть, все это так, незначащие шуточки. Посему она только лукаво посмотрела на мужа, который в свою очередь состроил ей гримасу. И никто из них не заметил легкой тени, которая скользнула по лицу Николая Павловича…
Между тем имя новой звезды водевиля мигом облетело Петербург. И среди молодых чиновников, офицеров, дворян началось просто-таки повальное сумасшествие: все повлюблялись в Асенкову.
Талант сделал ее популярной. Подарок государя сделал ее модной.
Результат не замедлил сказаться.
Поклонники бегали за Варей по пятам, подкарауливали у артистического подъезда, подстерегали казенную зеленую карету, в которой актрис и актеров развозили по домам после окончания спектакля, а потом толпились у подъезда ее дома возле Аничкова моста (там же жили писатели Григорьев, Кони и семья актеров Каратыгиных). Нет слов — все это радовало Варю, счастливую от того, что столько народу восхищено ее игрой. Однако очень скоро она поняла, что поклонникам мало всего лишь крикнуть ей комплимент и поднести цветы (в ту пору еще не принято было бросать букеты на сцену — иначе «девица Асенкова» каждый вечер стояла бы засыпанная ими по пояс!). Пылким кавалерам нужно дотронуться до руки, желательно — пожать ее, а еще лучше — поцеловать. И ручка — это еще ничего! Самое милое дело — сорвать поцелуй с губок актрисы. Причем когда Варя однажды отвесила пощечину дерзкому повесе за такую дерзость, тот был возмущен без всякой меры и ответил грубым ругательством. Несколько оскорбленных молодых людей бросились на него, затеялась драка…
Варя шмыгнула в зеленую карету вне себя от обиды: как он смел? Разве она дала повод? Неужто ее приветливые, благодарные улыбки восторженным зрителям могут быть превратно истолкованы?! Немало времени пройдет, пока она догадается: фривольность ролей, в которых она выходила, выбегала, выпархивала, выскакивала на сцену, вольность ее поведения перед огнями рампы, рискованные реплики, которые она бросала, смелые позы, которые она принимала, — все это, конечно, работало на ее славу артистки, но отнюдь не на ее репутацию добродетельной девицы.
Как-то раз, уже за полночь, после спектакля, она выходила из кареты около дома, и вдруг из темноты метнулась мужская фигура. Чьи-то руки стиснули Вареньку в объятиях, она увидела рядом безумные, огненные глаза, почувствовала чье-то жаркое дыхание и гортанный шепот:
— Моя будэш! Я говорыл!
Нечто тяжелое, мохнатое свалилось на нее. Шуба, что ли? Потом ее куда-то поволокли.
Первым чувством было возмущение: лето на дворе, а тут — шуба! Дышать нечем!
Потом Варя испугалась. Начала рваться, визжать.
На ее счастье, зеленая карета еще недалеко отъехала. Кучер услышал крики Вари, оглянулся и увидел человека в мундире, который пытался взвалить на нервно пляшущую лошадь какой-то мохнатый, орущий, бьющийся сверток.
Кучер мигом смекнул, что беда, тоже заорал и, щелкая кнутом, кинулся на подмогу.
Случилось так, что вместо заболевшего кучера в тот вечер сел на козлы сам содержатель зеленых театральных карет Павел Николаевич Креницын. Он был отчимом Вареньки, отец ее сводных брата и сестры, и, конечно, без раздумий бросился ей на помощь. Однако Павел Николаевич был сообразителен и мигом понял, что не оберется неприятностей, если отхлещет человека в военном мундире. Поэтому он что было сил огрел кнутом его лошадь, которая с обиженным ржанием ударилась вскачь и скрылась в темноте.
— Запорю! — вопил Павел Николаевич, отчаянно раскручивая над головой кнут.
Человек в мундире не выдержал: уронил мохнатый сверток и кинулся наутек.
Павел Николаевич помог перепуганной Вареньке выбраться из шубы, которая на самом деле оказалась жутко пахнущей буркой, угрожающе щелкая кнутом о мостовую, всмотрелся в темноту. Издалека слышался топот копыт и гортанные крики:
— Стой! Погоды́!
Павел Николаевич и Варенька переглянулись. Обоим пришла в голову одна и та же мысль: вот уже несколько вечеров подряд в театре буйствовал какой-то кавказский «кназ» — существо на редкость неопрятное и неприятное. Он являлся на спектакли изрядно навеселе и, стоило появиться на сцене актрисе Асенковой, начинал выкрикивать какие-то гортанные слова. При этом он прижимал руки к сердцу, а потом простирал их в сторону Вареньки. Надо полагать, то были объяснения в любви.
Все это ужасно мешало актерам и злило публику. Раз или два буяна выводили из театра под руки. И вот, пожалуйста! Оказывается, он не просто влюбился в девушку, но и решился похитить ее. Небось в саклю свою вознамерился увезти!
— Эй, ты! — во всю мочь заорал Павел Николаевич. — Появишься еще раз — я тебя кнутом до смерти запорю. И шубу свою забери, нам она без надобности! Жарко на дворе!
Он с отвращением отшвырнул бурку, проводил Вареньку домой и только потом вернулся к карете, из которой выглядывали перепуганные актрисы, коих еще предстояло развезти по квартирам.
Надо сказать, что к утру бурка исчезла.
Варя и Александра Егоровна до смерти боялись, что князь воротится, чтобы отомстить за оскорбление, однако он как в воду канул и не то что у подъезда — даже в театре более не появлялся. Может, с горя застрелился где-нибудь на кавказской вершине или в теснине? Или голову сломал, гоняясь в ту ночь за своей перепуганной лошадью? Так или иначе, высеченный «кназ» неприятностей им впредь не доставлял.
