– У нас не так уж много мехов, – возразил ему Меррик, – мы оставили их в подарок своим родным. Я поручил тебе легкую работу, Деглин, и притом очень важную.
Но Деглин расфыркался и сказал, что у него кишки болят от “ее” мерзкой стряпни, – с этими словами он удалился в сосновую рощицу и там облегчался по меньшей мере в течение часа. Мясо получилось на редкость вкусным, но Ларен не пыталась возражать Деглину – Мужчины и так сердились на него. Кое-кто из них принялся швырять в море камешки, соревнуясь в меткости. Все они изнывали от скуки.
И тогда Ларен сказала:
– Я много думала о Грунлиге Датчанине. Быть может, мне удастся продолжить историю, которую начал Деглин.
Мужчины уставились на Ларен так, словно та лишилась рассудка. Это ведь всего-навсего женщина. Она умеет готовить – замечательно, однако…
Ларен угрюмо глядела на них, храня молчание. Таби, устроившийся на коленях у Меррика, удобно прислонившийся к его груди, попросил:
– Расскажи, Ларен. Ты замечательно рассказываешь сказки!
– Да, – без особого энтузиазма подхватил Олег, – делать нам все равно нечего. Расскажи, как сумеешь.
– Я набил себе брюхо дичиной, и мне все равно, чем наполнятся теперь мои уши, – отозвался старый Фиррен. – Давай, малышка.
Меррик не проронил ни слова. Викинг держал на руках Таби и молчал, но Ларен понимала, что он, как и все остальные, уверен: женщина не в состоянии сплести историю, которая представляла бы интерес для мужчин. Все знают, что женщины не обладают таким даром. Скальдом должен быть мужчина и только мужчина, это всем известно.
Ларен понизила голос, наклонилась поближе к слушателям, чтобы завладеть их вниманием (так всегда делали сказители во дворце ее дяди). Слова гладко " полились с ее языка:
– Грунлиг сказал: руки мои умерли. И все его люди опечалились, увидев, в какие страшные, жалкие закорючки превратились его пальцы. Казалось, пришел конец могучей силе и дивной отваге, воина. За несколько месяцев Грунлиг даже в росте уменьшился, потому что ходил теперь сгорбившись, опустив голову и уставившись в землю: в сердце его не осталось надежды, и он не желал обратить свой взор к небу.
Все его друзья умолкали, когда Грунлиг проходил мимо. А потом Грунлиг куда-то исчез. Многие решили, что он ушел умирать, ведь ничто больше не привязывало богатыря к жизни. Он лишился своей силы, утратил гордость, а они-то и составляли его достоинство, благодаря им он верил в собственное величие. Однако тремя днями позже Грунлиг возвратился, все такой же бледный и молчаливый.
Враги ликовали, хотя и боялись еще открыто проявлять свое торжество, поскольку многие – и ближние соседи и дальние – любили Грунлига, и не стоило при них радоваться постигшему Датчанина несчастью. Однако злые люди уже составляли собственный план, потому что низким завистникам честь неведома. То были не викинги, отважные воины, а саксонские разбойники, трусливые и жадные, они думали только о предательстве и измене, им хотелось прибрать к рукам все богатство Грунлига.
День за днем они уводили его боевые корабли и его рабов, растаскивали золото и серебро. Они убивали людей Грунлига и угоняли скот. Один из них возмечтал даже похитить жену Грунлига, красавицу Селину.
Так это началось, и так это продолжалось. Люди Грунлига умоляли своего господина о помощи, но Грунлиг не отвечал им, он все ниже опускал когда-то гордую голову и пил пиво до позднего вечера, а тогда без чувств падал под стол, и рабы относили его в постель. Наступил день – вернее сказать, это случилось как раз на рассвете, жарким летом, – когда Парма, злобный работорговец из Уессекса, решил прокрасться в усадьбу, где жила Седина. Парма был высокого роста, темноволосый, с густыми сросшимися над переносицей бровями. Он давно затаил ненависть к Груилигу и думал, что наилучшей местью будет не убийство некогда славного вождя, а гибель его любимой жены. Когда-то Грунлиг расправился с братом Пармы, который, напившись допьяна меду, загнал насмерть лучшего коня викинга. За это Парма и хотел отплатить Датчанину. В то утро он подкараулил Селину, когда женщина сидела одна у ручья, бессмысленно глядя на дальние горы и размышляя о своем супруге и постигшем его несчастье. Парма бесшумно подобрался к ней и, остановившись за спиной у Селины, произнес:
– Мое имя – Парма, и я пришел за тобой, Селина, жена Грунлига. Я обойдусь с тобой так, как хотел бы поступить с твоим мужем, Грунлигом, если б он попал ко мне в плен. Ты на коленях будешь умолять меня о пощаде, а я запорю тебя до смерти, как Грунлиг – моего брата.
Женщина ничуть не испугалась. Спокойно глядя в лицо негодяю, она ответила:
– Если ты притронешься ко мне, Парма, то будешь раскаиваться в этом до последнего вздоха.
Парма громко расхохотался, ведь перед ним была слабая, ничтожная женщина, самая обычная женщина, но она принадлежала Грунлигу, и потому Парма возжелал ее. Он наклонился, чтобы сгрести ее в объятия, однако, едва он коснулся руки Селины, случилось нечто странное…
Тут Ларен с улыбкой обернулась к Меррику:
– Мой братишка уже уснул. Если вы пожелаете, завтра я продолжу рассказ. Ну как, я вам не наскучила?
Мужчины молча таращились на нее, потом они дружно вздохнули и посыпались вопросы:
– Что же с ним произошло? – настаивал Роран. – Я знаю только одну странность, которая случается, когда мужчина касается женщины: в нем просыпается желание, но это, честно говоря, не так уж и странно.
– Таби вовсе не устал, правда же, малыш?
– Селина умела колдовать?
Меррик ничего не сказал, он с легкой улыбкой посмотрел на Ларен, а потом громко расхохотался и, возвысив голос, издал радостный клич. Все подхватили, смеясь, весело восклицая, и, прежде чем Ларен вернулась в палатку в тот вечер, она успела заработать четыре маленькие серебряные монетки. Девушка сжала кулак, потом разжала и стала глядеть, как они сверкают на ее ладони.
Четыре монетки за вечернюю сказку. Засыпая, Ларен все еще ломала себе голову, придумывая, что же такое могло случиться в тот момент, когда Парма дотронулся до руки Селины.
* * *
Днем позже они вошли в Балтийское море, и все гребцы взялись за весла, потому что ветер сник и вода казалась такой же спокойной и безмятежной, как душа Меррика. Викинг смолк и погрузился в раздумье, старый Фиррен надеялся, что вождь грезит о новых приключениях. Кормчий осторожно вел ладью, избегая полузатопленных бревен.
– Если ветер будет попутный, мы доберемся домой за пять дней, – ближе к вечеру заметил Меррик.
Ларен подошла и встала рядом с ним. Днем Меррик учил Таби грести, и теперь малыш, страшно устав, заснул у него на коленях. Меррик облокотился на большое весло и, обернувшись к Ларен, продолжал:
