Когда Пушкин с Данзасом добрались до места дуэли, уже темнело. Одновременно с ними подъехал экипаж, из которого выскочили Дантес и д'Аршиак, как атташе посольства Франции очень встревоженный из-за этой истории. Противники поклонились друг другу, потом их секунданты принялись отмерять расстояние в десять шагов и размечать дистанцию брошенными прямо в снег шинелями. Противники должны были встать в пяти шагах каждый за своим барьером и стрелять только тогда, когда дойдут до них.
Все это время Дантес расхаживал взад и вперед по площадке, на которой секундантам, чтобы сделать ее поровнее, пришлось утаптывать толстый и рыхлый снег. Под его распахнутой шинелью виднелся белый мундир, и Пушкин сразу же вспомнил, как одна цыганка когда-то посоветовала ему остерегаться «белого человека»…
Усевшись чуть поодаль прямо на снег, поэт смотрел в небо, где кружились вороны. Он уже описывал такую же сцену дуэли – много лет назад в своем романе «Евгений Онегин». Обстановка была настолько похожей, что все происходящее показалось ему галлюцинацией. Ведь там, в романе, щеголь и ни к чему не пригодный циник Онегин убивает поэта Ленского… Неужели его вымысел осуществится в жизни? Ему захотелось покончить с этим… и поскорее покончить.
– Ну что, готово? – нетерпеливо спросил он секундантов.
Все было готово. Дуэлянтов поставили по местам. На поляне воцарилась тишина, нарушаемая лишь карканьем ворон. Данзас взмахнул шляпой.
– Начинайте, господа!
Пушкин, почти пробежав пять шагов, отделявших его от барьера, поднял оружие, чтобы прицелиться. Но Дантес, который до своего барьера еще не дошел, пренебрегая правилами дуэли, выстрелил. Раздался сухой, похожий на хруст треснувшей ветки, щелчок. Пушкин упал лицом в снег.
Дантес с д'Аршиаком заторопились к нему. Поэт приподнял голову.
– По-моему, я ранен в бедро… – прошептал он.
И, поскольку Дантес, полагая, что на этом дуэль должна закончиться, хотел отойти, крикнул:
– Погодите! У меня достаточно сил, чтобы ответить на выстрел!
Дантес остановился. Он уже один раз нарушил законы дуэли и не мог брать на себя риск оказаться полностью обесчещенным, пренебрегая ими вторично. Он должен дождаться ответного выстрела. Он ждал его, прикрывшись пистолетом.
Пушкин, лежа на животе, чуть приподнял правую руку и выстрелил… У Дантеса подогнулись колени. Но усилие оказалось роковым для поэта: он потерял сознание и вновь упал в снег, по которому расплывалось кровавое пятно…
Когда он ненадолго пришел в себя, то первым делом спросил:
– Я убил его?
– Нет, – ответил д'Аршиак, – но вы его ранили. Рука перебита.
– Как странно… – сказал Пушкин. – Я думал, что мне доставит удовольствие убить его, но чувствую, что это не так… Хотя – все равно… Как только мы оба выздоровеем, – начнем сначала!..
Пушкин потерял столько крови, что перевезти его в город представлялось очень трудной задачей. Секунданты быстро разобрали служившие барьерами шинели, чтобы саням было проще подъехать к раненому. Данзас опасался ледяного режущего ветра, от которого невозможно было бы укрыть раненого в санях. Дантес оказался столь любезен, что предложил воспользоваться своей каретой. Вот так получилось, что Пушкина довезли до дома в тепле, хотя, конечно, если бы он был в сознании, то с отвращением отверг бы предложение ехать в экипаже голландского посольства.
Ему бы не хотелось, чтобы жена видела его в таком состоянии, но Натали услышала шум, вышла из спальни и, подбежав к лестнице, увидела, как по ней поднимают на руках Пушкина – окровавленного, с серым лицом… Она с криком бросилась к мужу, разрыдалась, потом, когда ее отстранили, сказав, что он тяжело ранен, упала без сознания. Так начался для этой женщины – легкомысленной и кокетливой, но вовсе не преступной, – ее крестный путь…
Пушкин был ранен в живот. Медицина, по крайней мере медицина того времени, ничем не могла помочь ему. Врачи не способны были даже хоть немного облегчить его страдания. Он испытывал все муки ада, а дом его вскоре начал заполняться прослышавшими о случившемся друзьями. Пришли Вяземский, Тургенев, Жуковский… На улице дом осаждала громадная толпа потрясенных ужасным событием поклонников творчества поэта. Что до Натали, которую, по воле умирающего, не допускали в его комнату, чтобы она не видела его страданий, то она начинала понемногу сходить с ума. Взгляд ее блуждал, волосы были растрепаны, черты прекрасного побледневшего лица искажены. Теперь она понимала, к каким чудовищным последствиям привело ее легкомыслие. Княгиня Вяземская не оставляла ее без присмотра ни на минуту. Она была потрясена отчаянием, в которое впала эта прежде такая беззаботная красавица. Теперь перед ней была не королева балов, а страдающая, безутешная женщина, слишком поздно осознавшая, насколько велик человек, который так долго мучился из-за нее, который теперь умирает из-за нее…
А Пушкин, чувствуя приближение смерти, пытался защитить свою возлюбленную. Он знал, как невероятно жесток свет, знал, на какие страдания обрекает жену его смерть. И когда боль чуть-чуть отпускала его, он шептал:
– Моя жена… Она неповинна в моей смерти… Все это касается меня одного…
Он был по-прежнему в сознании, когда доставили письмо от царя. Он прочел письмо… Но никто никогда так и не узнал, что писал Николай I своему историографу. В соответствии с императорским приказом это письмо было возвращено автору сразу же после того, как умирающий его дочитал. Что мог сказать в такую минуту самодержец человеку, которого ему так и не удалось понять? Это одна из тех тайн, которые история, наверное, никогда не сумеет прояснить…
И все-таки Пушкину очень хотелось увидеться с Натали, с той, кого он так страстно любил. В несчастной женщине шла непрерывная борьба между надеждой и отчаянием. Как ей хотелось верить, верить от всего сердца, снедаемого запоздалым раскаянием, что ее супруг выздоровеет! Как она готова была его любить… теперь!
Пушкин с трудом высвободился из ее объятий и прошептал:
– Надо, чтобы о тебе позабыли… Проживи пару лет в деревне… А потом – выходи замуж, но за достойного человека!
Сказав это, он попросил ее уйти. Страдания его стали настолько ужасны, что он больше не мог сдерживать стонов. Его крики были слышны даже на улице. Кошмарные мучения продолжались двое суток. Утром 29-го боли утихли, казалось даже, что они проходят совсем. Натали с радостью воскликнула, что муж вот-вот выздоровеет. Но на самом деле в тот миг, как ей почудилось, что здоровье возвращается к нему, началась агония. Вскоре после полудня он тихо угас, так тихо, что один Жуковский заметил это. Лицо скончавшегося поэта обрело удивительную безмятежность.
