Анне, — быть может излишне мягкосердечны, что едва ли шло на пользу маленькому хулигану, — уже назидательно, не преминула добавить фрау Эдельтруд, — но в том едва ли есть ваша вина. В каждой семь свои порядки, и едва ли чужой уклад жизни подвластен нам, — уже мягче добавила фрау Остеррайх.
Анна удивленно подняла на фрау Эдельтруд глаза, с трудом понимая все, что та говорила, но при том, с ясностью услышав: «излишне мягкосердечны». О, да! Излишне мягкосердечна, эта фраза звучала почти как «слишком глупа» или «слишком наивна», а может и то и другое вместе.
Фрау Эдельтруд видя замешательство и растерянность на лице Анны, поспешно сунула ей аккуратно вырванный лист блокнота с адресом фрау Мемингем, и вложила его в лежащую безвольно руку Анны, а своей рукой сжала ее ладошку в кулак.
— Мы с Хуго частые гости у Ангретт Мемингем, так что если вы примите мое предложение, непременно еще свидимся! А сейчас мне пора, — заявила Эдельтруд, и пожав в чувствах руку Анны еще раз, в которой все еще лежала записка с адресом, тем самым распрощавшись, поспешно удалилась, оставив Анну в хаосе мыслей и беспорядке чувств.
Казалось, в этот миг весь мир стал враждебен. Краем глаза она уловила чей-то непрошенный взгляд. Анна повернула голову вправо — никого. Лишь влюбленная пара так поглощенная друг другом, что совсем не обращали на нее внимание. Слева и вовсе не души. Может ей лишь померещилось. Все кружилось и вертелось как на дьявольской карусели. И все что копилось годами, все тяготы и горести пережитого, словно тонны воды с небес обрушились на нее в одночасье. Она была растеряна и сбита с толку, ибо человек, на которого она возлагала надежды, цепляясь как за соломинку в этом чужом мире, оказался не тем, кем она думала и кем его желала видеть. Но едва ли в том была его вина. Она сама во всем виновата, именно она выдумала человека, которого нет, влюбилась в него, а теперь разочаровалась в образе, что жил только в ее воображении. Разве ж он обманул ее? Вовсе нет, она обманывала саму себя и только.
И находясь в смятении чувств, внутри лавины эмоций, мешающих и рассуждать и думать и принимать решения с ясностью и четкостью, она ведомая, как и прежде не разумом, а чувствами, поспешила в отель, чтобы как можно скорее собрать чемоданы, и исчезнуть из Ниццы. Она желала как можно скорее забыть все, что случилось, забиться в угол, будто она маленькая мышка, беззвучно и бессловесно. Жить тихой и невидимой жизнью, пока судьба ее не оборвется по воле случая или по воле небес, будто бы она и не жила никогда. И будто бы не было такой Анны Лемешевой, не было ни горестей, ни радостей, ни любви, ни расставаний. Жизнь маленького человека невидимки, переносящего незримо все беды и исчезающего в водовороте времени, похожем на морскую воронку, поглощающая навечно все что было, есть и будет. Без следа.
Энн спала глубоким и тяжелым сном, а заря рассыпалась на ее лице мягким и прозрачным светом. Он последний раз взглянул на тени от пушистых ресниц, медленно скользящие по ее лицу в такт пробуждающегося солнца, немного замешкался, испытывая непреодолимое желание пробудить ее, но, так и не решившись, положил два конверта на прикроватный столик и вышел. Убедив себя, что вернется всего через пять дней, что ни к чему драма расставания, если они увидятся так скоро, Дэвид поспешил на вокзал. Верх над ним и его желаниями неизменно брала практичность. Он мог бы взять Энн в Калле, но не сделал это намеренно. Чувство, которое поглотило его, вместе с радостью приводило его в замешательство и даже досаду. Он так долго жил в определенном порядке, ни к кому не привязываясь и ничем не тяготясь, оставаясь лишь на время, а уходя, не вспоминая, что сейчас, поняв, что все иначе, не мог бы сам себе признаться, что испугался. С ней, он думал только о ней, и это наполненность сознания кем-то другим, а не самим собой, было приятным и вместе с тем раздражало, как любая другая зависимость. И как водится для того, чтобы понять то или иное явление, нужно от него отстраниться, так как, находясь в сердцевине и эпицентре событий, в вихре и водовороте чувств, понять их истинную природу невозможно. Вот только одного он не предвидел, что было слишком поздно, и череда событий, которым суждено было случиться, уже случились, так что все попытки, нарушить тот ход вещей, которому предрешено произойти, лишь навредят и нарушат правильный и верный ход судьбы, тот, что и был задуман в тот миг, когда мы, родившись в первый раз смотрим на этот странный и непостижимый мир в бесплодных попытках его понять.
Но вот минули три дня. Три дня в Калле без Энн, для Дэвида что вечность. Он уже трижды пожалел, что не взял ее с собой. С другой стороны время и расстояние действительно помогло увидеть чувства и события такими какие они есть, и либо понять их ненужность и неважность, либо остро и болезненно ощутить их необходимость. А чувства к Энн не только не начали угасать, но и превратились в странную, до того момента неизведанную тоску. Он даже назвал ее «русской» тоской, потому как всем своим сильным крепким, словно сотканным лишь из промозглого ветра и грубого камня британским организмом не чувствовал такого никогда. Это было похоже на инфлюэнцию, завезенную с далекой и вмерзшей в снега большой ледяной земли. И ни лекарства, ни спасения.
И каждый раз, видя и восхищаясь чем-то, он ловил себя на мысли, что невозможность разделить это счастье с Энн, делает это нечто не таким уж интересным и не таким уж привлекательным, а попросту ничтожным. И не имея силы больше ждать, купил билет, хотя бы на день раньше.
Отправной точкой железнодорожного маршрута Калле — Ницца был Морской вокзал. Там поезд забирал прибывающих паромом британских пассажиров, лишь минуту назад пересекших Ла-Манш и отправлялся в путь точно по расписанию в час дня. В этот день пассажиров было крайне мало, зимний сезон заканчивался в марте, так что большая часть британцев стремилась вернуться на острова, и лишь их малая часть, вопреки общему течению, прибывала на Лазурный берег в летний сезон.
Но что-то пошло не так и даже в три по полудню поезд еще стоял на месте. Утомленный бесплодным ожиданием, Дэвид в раздражении покинул свой спальный вагон, в желании
