— Вы мозаика-головоломка, мисс Тернер, в которой ни один из кусочков не ложится на место. Это невзрачное платье было сшито явно не по вашему заказу. У вас великолепные перчатки, которые вам якобы были подарены. Потеря двух листов бумаги вызывает у вас слезы, а на вашем носовом платке, как оказалось, чужая монограмма.
София сидела ни жива ни мертва, но он вновь подул на ее ладонь, успокаивая горящую кожу, и на этот раз ощущение щекочущего холодка едва не заставило ее потерять самообладание.
— Вы избегаете меня, — продолжил Грей.
— Вы тоже меня избегаете.
— Не пытайтесь сменить тему.
«Я и не пыталась». Он начал перевязывать ее раны, наматывая тонкий холст вокруг ладоней, и от этого обычного, не исполненного никакого таинства действия ее сердце забилось как сумасшедшее.
— Я же сказала вам, я…
— Вы сказали мне, что оплатите проезд в тот же день, и с того момента вы избегаете меня. И я знаю почему, мисс Тернер.
— В самом деле?
— В самом деле. — Он забинтовал вторую руку.
«О Боже!» Что же ему действительно известно? Стоит ли ей придерживаться прежней истории? А может, сочинить новую? Обычно София могла сплести настоящую паутину правдоподобной лжи столь же легко, как паук плетет свою сеть. Но этот человек постоянно, с самой первой встречи, выводит ее из душевного равновесия, и теперь… теперь она ранена и испытывает боль, а он так нежно за ней ухаживает.
— Вы лгали мне все это время, не так ли?
Она не могла ответить. Голос ей не повиновался.
— Посмотрите на себя, — сказал он, окидывая взглядом ее лицо. — Вы побелели, как парусина. Теперь я понял. Вы и не собирались платить мне за проезд. У вас нет ни шиллинга, верно?
София смотрела на него широко открытыми глазами. Что ответить? Ей нужно сохранить свои деньги — а значит, их наличие нужно держать в тайне. Уверовав в свою правоту, Грей, сам того не подозревая, собирается сделать ей подарок, от которого совершенно неразумно отказываться.
— Верно? — повторил он, нажимая большим пальцем ей на запястье.
Опустив глаза долу, София издала едва слышный драматичный вздох.
— Что вы со мной сделаете?
— Не знаю, что с вами делать, — сказал он, и в его голосе вновь послышались нотки раздражения. — Лживая, дерзкая девчонка, я почти готов заставить вас работать, например, доить коз. Но не бойтесь, я же понимаю, что с такими-то руками об этом не может быть и речи.
Он несколько раз согнул и разогнул ей пальцы, проверяя повязку.
— Я велю Стаббу менять бинты два раза вдень. Нельзя, чтобы раны загноились. И поберегите руки, по крайней мере несколько дней. Постарайтесь ничего ими не делать. Например, повремените с рисованием.
София совершенно по-детски спрятала руки за спину.
— Вы могли бы отрезать мои руки и скормить их акулам, но и тогда я не перестала бы рисовать. Если мне ничего другого не останется, я готова держать карандаш зубами. Я художник.
— Надо же. А я-то думал, что вы гувернантка.
— Ну да. И это тоже.
Не скрывая своего раздражения, Грей побросал оставшиеся бинты в коробку и защелкнул замок.
— Так и ведите себя как подобает гувернантке. Гувернантка знает свое место, говорит, когда к ней обращаются, не путается под ногами у команды и не ловит акул.
Резко поднявшись, он выдвинул ящик комода и бросил туда коробку.
— С этого момента вы не прикоснетесь ни к одному парусу, ни к одному болту, ни к веревке и ни к одной щепке на этой посудине. Вы не будете говорить с матросами, когда они стоят на вахте. Вам запрещается бродить у фок-мачты и подниматься на мостик.
— И что же мне остается? Ходить кругами по палубе?
— Да. — Он с грохотом захлопнул ящик. — Но только в определенное время. В полдень и в полувахту. В остальные часы вы будете оставаться в своей каюте.
Разгневанная, София вскочила на ноги. Она не для того бежала от всяческих ограничений, чтобы подчиняться другим.
— Кто вы такой, чтобы указывать мне, куда и когда я могу ходить и что мне дозволено делать?
— Я скажу вам, кто я такой! — еле сдерживая бешенство, прорычал он. — Я человек, которому небезразлично, останетесь вы живы или умрете.
У нее подкосились колени.
— В самом деле?
— В самом деле. Я не капитан, но я человек, вложивший в это плавание немалые средства. Я человек, которому вы должны шесть фунтов и восемь шиллингов. А теперь, когда я знаю, что вы не в состоянии оплатить свой долг, я тот человек, который знает, что не увидит ни одного треклятого пенни, пока в целости и сохранности не доставит Джорджу Уолтему его гувернантку.
София сердито смотрела на него. Как ему это удается? С момента их встречи в таверне в Грейвсенде между ними возникло некое притяжение, которого она раньше никогда не испытывала. Она знала, что и он это чувствует. Но почему этот человек порой бывает таким нежным и чувственным, а порой — таким грубым и расчетливым?
— Понятно, — сказала она. — Все дело в шести фунтах и восьми шиллингах. По этой причине вы следили за мной…
Он протестующе фыркнул:
— Я не следил за вами…
— Вы постоянно смотрите на меня таким пристальным взглядом, что у меня мурашки по телу начинают бегать, а оказывается, вы видите лишь горстку монет. И с акулой вы боролись ради этих шести фунтов. Для вас все сводится к деньгам.
— Да.
Грей жестко, по-боксерски ударил кулаком по столу. От мощного удара жалобно задребезжало маленькое зеркало, прикрепленное к стене, а София едва не прикусила язык. Жестокая сила движения была немного пугающей, но и безумно возбуждающей, а он к тому же так сердито и так напряженно смотрел на ее губы, что она была почти уверена, что Грей ее поцелует.
И она была совершенно уверена, что ей этого хочется.
Целый бесконечный день Грей провел в тесном и душном закутке румпельной, он переворачивал страницы какой-то книги, старательно вглядывался в сливавшиеся в серые полосы строки, но не мог прочитать ни единого слова.
Он мог видеть только ее.
Когда дневной свет начал угасать, он, наконец, позволил книге упасть ему на грудь, закрыл глаза и задремал.
Когда склянки пробили вторую полувахту, он сдался. Чертыхнувшись и отшвырнув книгу в сторону, он встал со своего гамака, решив подняться на верхнюю палубу. Если ее образ все равно будет его преследовать, что бы он ни делал, то эту пытку с тем же успехом можно выносить и в ее присутствии.
Но его преследовало не только ее прелестное лицо. И не только мягкое роскошное тело, которое он все отчаяннее хотел увидеть освобожденным от хлопкового кокона.
Боже милостивый! Какая ирония жизни, даже смешно! В юности он тратил недели, заучивая сонеты, проводил годы, отшлифовывая степень прозрачности намеков, и все для того, чтобы в конце концов выяснить, что самая чарующая фраза в английском языке звучит примерно так: «Что бы ни случилось, мне бы совсем не хотелось, чтобы вас проглотила акула».
