Я благодарю Бога за то облегчение, которое нахожу в переписке с тобой. Ты – мое утешение, дорогая. Позавчера я заметил хорошенькую шляпку, на одной из местных дам, и сразу подумал, что надо послать тебе такую же, но шляпку нельзя отправить с официальной почтой, придется мне утешаться одними мечтами.
Твои мысли о новых посевах кажутся мне вполне здравыми. С нетерпением буду ждать известий об урожае.
Благодарю тебя за постоянство твоих писем, за их предвкушение, за добрые слова, которые поддерживают во мне силу духа.
Мне хотелось бы сообщить тебе что-нибудь обнадеживающее, но пока не могу. Война постепенно затихает, а нашему пребыванию здесь не видно конца. Но я каждый день представляю, что нахожусь в Колстин-Холле, рука об руку с тобой, дорогая моя Кэтрин».
Несколько мгновений Кэтрин сидела, прижав письмо к груди. Разве она когда-нибудь сможет забыть Гарри? Сунув письмо под подушку, Кэтрин поклялась, что не забудет.
Возвращаясь в герцогские покои, Монкриф ожидал худшего: потока слез, поклонения сундуку «святого» Гарри, женской истерики.
Слава Богу, этого не случилось.
Когда он вошел, Кэтрин снимала с кровати покрывало. На ней была черная ночная рубашка, из-под которой виднелись стройные щиколотки.
– У вас вся одежда черная?
– Конечно, я же вдова.
– И нижние рубашки?
Кэтрин вскинулась, как будто вопрос ее оскорбил. А Монкрифу вдруг нестерпимо захотелось сказать ей, что эта рубашка ее уродует, и что он слишком хорошо помнит, как она выглядит обнаженной.
Никогда в жизни Монкрифу не доводилось видеть такого прекрасного тела. Огненные языки бросали на голую Кэтрин красные и оранжевые блики, отчего кожа казалась позолоченной. У нее была тонкая талия, плавно переходящая в изгиб бедер, и длинные стройные нога. Твердые груди смотрели вверх и были такой безупречной формы, что казались не произведением природы, а плодами мужской фантазии.
И вся эта красота была так надежно скрыта под уродливым траурным платьем, что Монкриф мог бы о ней забыть, не будь его воздержание столь долгим.
При движении податливое тело Кэтрин грациозно изгибалось, но голову она держала опущенной, взгляд упирался в землю. Казалось, в ней живут сразу две женщины, одна – чувственная, созданная для любви, вторая – замкнутая и сдержанная.
– Едва ли вам пристало задавать такие вопросы, Монкриф.
В этот момент Монкрифа поразила ирония положении. Вот он стоит здесь, новый герцог Лаймонд, черная овца, превратившаяся в белую. Вопреки мрачным предсказаниям отца, битвы, болезни и раны не свели его в могилу. Он вернулся в Балидон. И умудрился вернуться с женщиной, которой приятнее тешить свое вдовство, чем быть женой.
Монкриф всегда был разборчив в делах плоти, но сейчас вдруг пожалел, что он не Гарри. Тогда бы он не чувствовал такого острого влечения к Кэтрин. Она даже не воспринимала его как мужчину. Возможно, как препятствие на пути ее страданий, как спасителя, но только не как мужа.
Наверное, существуют специальные книги для женщин, в которых даются советы, о чем говорить в подобных ситуациях. Нежелательный брак? Неудобный муж? Леди, говорите о погоде. Или упомяните о том, как скучно (или как весело) прошел день. И чтобы совсем уж исчерпать тему, обсудите с новым мужем достоинства предыдущего.
Монкриф предпочел бы, чтобы Кэтрин говорила сейчас о чем угодно: о шляпках и перчатках, и даже о нижнем белье, но только бы не молчала со скорбным видом.
Сегодня была праздничная ночь, время благодарности, момент, который следовало запомнить. Вместо этого день возвращения превратился в траурный. Семьи больше не было, не было и слуг, которые так часто заменяли ему родителей, а жена любит другого человека.
– Снимите ее.
– Простите?
– Снимите эту чертову тряпку, Кэтрин. Это кровать, а не катафалк.
Кэтрин прижала ладонь к горлу, к тому месту, которое ему так хотелось поцеловать.
– Я не могу этого сделать, Монкриф. Я останусь голой.
– Мадам, я дал вам слово. Вы проснетесь столь же непорочной, как заснете.
– Я бы предпочла остаться в сорочке.
– А я хочу, чтобы вы от нее избавились.
Они смотрели друг другу в глаза, и Монкрифу показалось, что его жена может быть такой же упрямой, как он сам.
– Если я найду вам другую рубашку, вы будете в ней спать? – наконец спросил он.
– Вы возражаете против самой рубашки или только против цвета?
– Против цвета.
– Тогда я надену то, что вы пожелаете, но помните, в своем сердце я ношу траур по мужу.
– Ваш муж – я.
Монкриф приблизился к Кэтрин, забрал у нее из рук подушку и швырнул на кровать.
– Может быть, вы и правы, Кэтрин. Будь я действительно вашим мужем, – он осторожно провел пальцем по ее горлу, – я бы поцеловал вас в это место и почувствовал бы, как вы дрожите. Должно быть, это очень чувствительное место. – Он помолчал. – Некоторые мужчины считают, что любовь – это искусство. – Кэтрин прикрыла глаза. – Мне кажется, не так важно осуществить на деле наш брак, как доставить вам радость.
Он провел пальцем по ее верхней губе, и Кэтрин вздрогнула от неожиданного прикосновения.
– Кэтрин, физическая любовь доставляет вам удовольствие? Глупо спрашивать об этом собственную жену, правда? Мне бы это следовало уже знать, помнить вкус ваших поцелуев, мягкое прикосновение ваших рук. Даже чужие люди находят некое утешение в объятиях друг друга. А вы, Кэтрин? Вам надо непременно любить сердцем, или хватит одних только ощущений?
– Монкриф!
– Мне нравится, когда вы произносите мое имя таким тоном. Очень мудро с вашей стороны, Кэтрин. У меня возникает соблазн сделать еще что-нибудь безнравственное, чтобы поразить вас еще больше.
Теперь Кэтрин смотрела на него во все глаза.
– Должен признаться, что я не забыл, как вы выглядели, стоя обнаженной перед камином. Я вижу вас даже во сне. У вас молочно-белая кожа, а тело создано для любви. Траур – это грех.
Кэтрин мотнула головой. Монкриф наклонился и поцеловал ее в щеку, мягким, почти невинным поцелуем.
– Кэтрин, вы ждете меня? Или хотите на всю жизнь остаться девственной весталкой, вечно оплакивающей покойного Гарри?
Монкрифу показалось, что она с трудом сдерживается, чтобы не разрыдаться.
– Какая жалость, – пробормотал он и отвернулся. – Можете оставить себе вашу рубашку и ваши письма. Я подумал и решил, что не хочу быть вторым ни в чьем сердце.
Видимо, жизнь в Балидоне начиналась с первыми лучами солнца. Уже на рассвете шум из конюшни разбудил Монкрифа. Плеск воды в желобе, мальчишеский смех молодых конюхов, петушиное пение, скрип груженой повозки, стук колес – бархатные занавеси полога не могли удержать все эти звуки снаружи.
