Я лихорадочно обдумываю детали. То, что Хаджиме не сдается в попытках расположить к себе отца, согревает мне сердце.
— Но у меня нет платья.
— Тогда выйдешь за меня в том, что на тебе надето.
— Но это кимоно для сна! — смеюсь я, и он смеется со мной.
— Ну надень что-нибудь другое из своей сумки. Главное, скажи, что ты выйдешь за меня, — его мысли уже наполнили его восторгом. — Мы можем пожениться здесь. Я позову ребят, чтобы они помогли. Гости могут принести с собой угощение, и, я не знаю, найдем пастора, или буддийского священника, или кого ты захочешь, — Хаджиме поднимает мои ладони и целует их. — Сверчок, я не могу оставить тебя здесь в одиночестве и незамужней. Я хочу жениться на тебе. Это же мой выбор, да? Ты мне сама так сказала, — он улыбается, глядя на меня. — Так вот, я выбираю тебя. Поэтому выходи за меня сегодня.
В глазах у меня все расплывается, и я понимаю, что они снова полны слезами, но на этот раз от рождающейся во мне лавины счастья.
— Ну хорошо, выйду, — лепечу я.
— Да? — его улыбка становится шире.
И его поцелуй не дает мне повторить ответ.
Настало позднее утро, и Хаджиме ушел, чтобы подготовиться к вечерней церемонии. Он оставил меня с Маико, соседкой, которая вешала на веревку белье. Она извинилась за то, что не зашла познакомиться, признавшись, что я ее напугала. Она решила, что я была шпионкой, пришедшей сюда за земельными налогами. Мы сидели на ступенях крыльца и смеялись над этим, изготавливая украшения вместе с двумя другими женщинами: бабушкой Фумико, пожилой женщиной, жившей через два дома от нас, и Исури, молодой матерью, жившей на соседней улочке.
У Исури был грудной ребенок с пухлыми щечками и пальчиками с ямочками. Дочь Маико, Йошико, присматривает за ним и за вторым своим младшим братом, чумазым Татсу, который без устали носится вокруг, зажав в каждом кулачке по нескольку ленточек. А в это время Йошико бегает за ним и ругается.
Несмотря на то что они прокляты, эти люди счастливы.
* * *
— Ну что, скоро пойдут детишки? — спрашивает Исури, выгнув тонкие брови. У нее смуглая от солнца и неровная кожа, но ее лучезарная улыбка заставляет об этом забыть.
Поскольку я не уверена в том, как надо ответить, то просто киваю и продолжаю переплетать светло-зеленую ленточку с подвесом бумажного фонарика. Мы собираемся повесить их на дерево.
— Нет, ей ни к чему торопиться рожать детишек, — толкает меня в плечо бабушка Фумико и подмигивает. — Сначала пусть потренируется всласть.
Бабушка Фумико худощавая, с длинными седыми волосами, убранными под ветхий шарфик на голове, такими красивыми, что я легко представляю, какого цвета они были в дни ее молодости.
— Юность увядает быстро. Вот, посмотри на меня, — смеется, и все ее лицо смеется вместе с нею.
— Бабушка Фумико когда-то на весеннем фестивале была Принцессой Сливой, — добавляет Маико.
— А сейчас я просто сушеный чернослив! — и она снова заливисто смеется.
— А что у тебя со свадебным платьем? — спрашивает Маико, беря на колени следующий светильник.
Ой, — я лихорадочно подыскиваю правильный ответ на этот вопрос. — Сиромуку моей мамы такое красивое, но... — и у меня опускаются плечи. Это слишком грустная история, чтобы делиться ею с моими новыми друзьями.
— Тогда надень мою учикаке 17, — говорит Исури, накрыв рукой мою руку. — Хоть это и просто парадная одежда, на тебе она будет смотреться прелестно.
— Да, прелестно, только слишком ярко, — отзывается бабушка Фумико.
И женщины начинают болтать о ярких цветах и о том, как можно сделать их чуть спокойнее. Я тронута их добротой, но мне грустно от осознания правды, которая за этим кроется: я не надену мамино кимоно и моей семьи не будет на моей свадьбе. На мне будет одежда незнакомого человека, и мой праздник пройдет вдали от родных. Оказалось, что я сижу под сливовым деревом, наслаждаясь его красотой и тенью, что оно мне дает, но мне не дотянуться до его плодов.
* * *
Скорчившись на стульчике в ванной комнате Маико, я тщательно тру, мылю и смываю мыло со своей кожи, чтобы потом принять ванну с ароматизированной водой, которую она для меня подготовила. В Японии принято сначала мыться, потом принимать ванну. Хаджиме до сих пор не понимает, что первая процедура предназначена для очищения тела, а вторая — для очищения разума.
Маико и Исури причешут меня и помогут облачиться в кимоно Исури. Оно симпатичное, хоть и изветшало по краям и немного выцвело.
Свадебные кимоно, которые шьют из дорогих тканей и со сложным кроем, стоят очень дорого, и большинство семей может позволить себе только взять их в прокат. Окаасан же владела своим. Это много говорит о том, что оно для нее значило и каким достатком обладала моя семья.
Конечно же, я принимаю предложение Исури с благодарностью и смирением. Если я надену на церемонию свое повседневное кимоно, пусть даже оно несравненно богаче и новее, это станет оскорблением для всех ее участников. Да к тому же, если на мне не будет кимоно окаасан, то какая разница, что я надену? Я отдам себя Хаджиме с раскрытым сердцем и приму эту новую жизнь и новых людей, которые ее наполняют, с теми же раскрытыми объятиями, с которыми они приняли меня.
Сегодня важнее то, что в сердце, а не снаружи.
Маико говорит о цветах, которые надо будет вплести в мою прическу, но вдруг замолкает.
— Все хорошо, Наоко?
— Да, — отвечаю я из маленькой ванны, наполненной водой с ароматом ванили и пряной сливы. Насыщенные, сладкие запахи наполняют меня благодарностью. Эти люди обладают малым, но отдают все, что у них есть. Я не заслуживаю такого отношения. Я набираю в пригоршни воду и выливаю ее, стараясь успокоиться с помощью этого звука.
Сегодня день моей свадьбы.
Это ритуал света и радости, но вместо радости мое сердце отягощено неутолимыми желаниями. Я хочу слышать постоянные назидания бабушки и чтобы окаасан в это время помогала мне подготовиться к церемонии. Мне нужно слышать мамины слова ободрения и ее смех. И мне нужны подначки Кендзи и внимательный взгляд Таро. Даже папино...
Я вздыхаю и опускаюсь в воде глубже, так что она почти доходит до моего носа.
Я хочу слишком многого.
Таро прав, я эгоистична. Ну почему отцу непременно надо быть таким упрямым? Глубоко в сердце я понимаю, что дело не в том, какой он человек, а в его гордости, что это она заставляет его быть таким строгим ко мне. Понимает ли он, что я стремлюсь к большему не из гордыни, а потому, что это стремление — часть моего существа?
— Наоко?
От голоса Хаджиме в волнение приходим все мы — и я, и женщины в комнате.
— Вон! Она не готова! — кричат они ему на японском.
— Подожди, Маико, — говорит он. — Вазука суфун 18, — и смеется, потому что они его не слушают. — Сверчок?
Я тут же вскакиваю, создавая маленькую цунами в ванне, и оборачиваюсь банным полотенцем. Осторожными шагами я направляюсь туда, где виднеются их тени.
— Хаджиме?
— Скажи им, что мне надо с тобой поговорить, всего на минутку. Я не буду заходить, хорошо?
Я смеюсь, потом объясняю Маико, что это займет только минутку. Голоса становятся тише, превращаясь в тихое бурчание, и тени уходят. Кроме одной, высокой и узкой.
Я подхожу к ней поближе и шепчу:
— Хаджиме, — я уже не улыбаюсь, и я уже вне себя от волнения. — Все в порядке? Или что-то случилось?
— Все просто замечательно. Знаешь, я приготовил для тебя сюрприз. Подарок.
— Подарок? — я запрыгала на цыпочках. Его тень отступила, а потом и вообще исчезла.
Я затаила дыхание и стала прислушиваться. Раздались шаги, потом еще шаги, и дверь снова отодвинулась. А потом воцарилась тишина.
Они что, все ушли?
