Карл обмакнул в мед последний пончик, смачно запил его яблочным вином.
– Нищие, калеки, крестьяне – все они заслуживают кнута.
– Крестьяне… – подхватил отец Георг, – трудно поверить, что Бог создал их по своему образу и подобию. Гнусные существа! – Чем больше вина пил священник, тем болтливее становился. – Если их кто и бил – так только дождь! Кнута они не знают. А вечно недовольны! Хотя, слушая их байки, я не раз говорил себе: «Юмор-то у них есть!» В Андлу цирюльник любит рассказывать, как один крестьянин гнал свиней мимо лавки с ароматными маслами и благовониями. Не прошел крестьянин и десяти шагов, как ему стало дурно. Парфюмер выскочил из магазина, думая, что прохожий мертв. Но тут на помощь пришел другой крестьянин и поднес под нос приятелю, потерявшему сознание, лопату с навозом.
Карл разразился смехом, потом сказал:
– Видите ли, я многое понимаю по-другому. Они часто глупы, просто наглые воры, которые вполне могут перерезать горло своему сеньору с той же легкостью, с какой режут свинью. Они такие грязные, что даже Сатана в аду не хочет столько грязи и вони. Но если вы недооцените опасность, исходящую от них, вам придется плохо.
– Если кто в этом и виноват, то англичане и фламандцы, сеющие раздоры, – заметил Кашо. – Когда эти хитрые лисы говорят о мире, меня не обманут их овечьи глаза. Им нужна вся Нормандия…
Лэр слушал, потягивая вино. Крепкое, как острие топора. Кажется, в комнате стало еще теплее, веки де Фонтена начали наливаться свинцом. Ему показалось, что глаза Карла сузились до размера поросячьих. Глаза Кашо сверкали, как янтарь. Лэр уже перестал улавливать смысл беседы.
– Хочу сказать, что разбойник, которого повесил префект[9] в Андлу был сыном моего пахаря, – печально сказал Кашо. – Он кричал, что невиновен. Меня до сих пор преследуют его слова.
– Вы плохо знаете этих подлых свиней. Для них не существует понятия благородства.
Священник, уже весьма набравшийся, икнул и засмеялся. Подняв палец, он важно произнес:
– Это весьма верно. Даже в Библии есть слова о том, что слуги восстают и убивают своих хозяев. Стоит только вспомнить царя Валтасара[10] и письмена не стене. Тема стара, как мир. Крестьяне всегда противостояли господам. Об этом и байки у печей и костров. И нередко сеньор в их сказках – сам Дьявол.
Кажется, все напились в достаточной мере. Лэр не без приятного удовольствия заметил, что голова кружится не только у него. Отец Георг все еще не мог закончить рассказ о крестьянине, у которого детей было больше, чем ячеек в рыбацкой сети. Уголком глаза де Фонтен следил за слугой, снующим около стола. Кажется, кубок, стоящий под носом Лэра, опять полон…
– Итак, – продолжил священник свой рассказ, – он на один год продал своего сына Дьяволу в обмен на слиток золота. Но крестьянин не умел тратить деньги, вскоре его семья снова начала голодать. Год прошел, сын вернулся к отцу, но кое-чему научился у Дьявола. И вместе с отцом задумали они перехитрить Сатану. Назавтра сын обернулся собакой, и отец продал ее Дьяволу. Получив деньги, крестьянин вернулся к семье, а собака убежала от Дьявола и вновь превратилась в человека. Все прошло до того гладко, что отец и сын решили повторить шутку. Но Дьявол на этот раз был начеку. Когда крестьянин продал Сатане гнедого коня, тот уже заподозрил, что это не конь, а крестьянский сын. Он надел на коня волшебную сбрую, и тот не мог сбежать. Но и Дьявол может ошибиться. Коня повели на водопой, крестьянский сын обернулся лягушкой и нырнул глубоко-глубоко. Тогда Дьявол превратился в рыбу и погнался за лягушкой, чтобы проглотить ее. Но лягушка обернулась птицей и воспарила в небеса. Дьявол, бормоча проклятия, превратился в ястреба. Сын крестьянина, видя, что его нагоняет Дьявол, впорхнул в комнату умирающего старика и превратился в кувшин с вином. Сатана, увидев это, обернулся доктором и потребовал кувшин вина, как плату за лечение. Но не успел он прикоснуться к кувшину, как тот рассыпался по полу пшеницей. «Я победил!» – воскликнул Дьявол, и, обернувшись курицей, стал клевать пшеницу, – внезапно отец Георг вскочил со стула и закричал во весь голос. – Но – ха-ха-ха! Умный крестьянский сын обернулся лисой и разорвал курицу. Только перья сплюнул на пол. Эту историю мне рассказал андлусский крестьянин. Итак, – священник икнул, – вы видите, мессиры, слуга может сожрать своего господина.
Карл хлопнул себя по ляжкам и захохотал так, что даже шрам на его лице побелел.
– Вот! – хмыкнул он. – Вот что думают о вас ваши крестьяне, Кашо.
Рыцари Карла заржали, как лошади. Лэр усмехнулся и отпил глоток вина. Кашо добродушно рассмеялся.
– Что еще есть у крестьянина, кроме его сказок? Власть, могущество? – Кашо повернулся к духовнику. – Расскажите еще какую-нибудь историю, отец Георг, лучше – о любви. Это поможет нам потом разойтись по постелям.
Пьяный отец Георг добродушно усмехнулся и, вытерев губы, начал свой рассказ о некой Фламенке, остроумной жене, которая умела обвести вокруг пальца ревнивого мужа.
Кажется, священник знал сотни подобных историй. Попивая вино, он продолжал и продолжал плести нить рассказа – так паук плетет свою сеть.
А вездесущие слуги продолжали наполнять кубки…
К счастью, до того как кто-то из гостей свалился под стол, молодой Кашо пожаловался на онемение коленей и попрощался с гостями. Слуги подхватили хозяина и унесли в спальню.
А остальных гостей развел по комнатам невысокий юноша-слуга. Факел в его руке светил путеводной звездой напившимся собеседникам. Сами они вряд ли нашли бы свои спальни.
Женщина принесла им еду. Николетт с благодарностью поужинала. Как все изменилось, хотя прошла всего неделя! То, что Альбер сидит рядом с ней, сейчас радовало, а ведь при дворе посади кто с ней рядом за стол слугу, она бы просто оскорбилась! Альбер был вежлив, скромен, большей частью молчалив. Он относился к ней с уважением, в отличие от похотливого сержанта и его вояк.
После ужина, когда тарелки унесли, Альбер проводил ее в комнату, но не вошел вместе с ней. Наверное, остался за дверью.
Довольно долго она лежала без сна, прислушиваясь к ночным шорохам. Шаги в коридоре, шорох листьев за закрытыми ставнями окон, выходящих в сад.
В комнате было шесть постелей. Обстановка мало чем отличалась от монастырской гостиницы. Николетт выбрала одну из постелей посередине. В этом было мало смысла, но находиться чуть дальше от окна и двери почему-то казалось безопаснее. Все постели были одинаковы – деревянный лежак, на нем сначала матрац из соломы, а потом перина. Только домотканые одеяла отличались расцветкой – их грубоватая яркость почему-то напомнила ей детство – время, когда она была счастлива и полна надежд.
