Она говорила это, опустивъ глаза, совершенно безстрастно и монотонно, машинально подергивая кончики кружевъ своего носового платка. Но грудь ея стала дышать свободнѣе, точно освободившись отъ большой тяжести послѣ этого признанія, которое очень походило на хладнокровную месть молодому супругу за его проступки.
– Ты видишь, Арнольдъ, у меня хватаетъ мужества быть правдивой, – продолжала она тѣмъ же тономъ и подняла глаза. – Я не поступаю, какъ многія изъ насъ, которыя и шагу бы не сдѣлали, чтобы посмотрѣть Рафаэля или послушать музыку Бетховена, еслибы не боялись анаѳемы любителей искусства, онѣ притворяются, а я признаюсь открыто, что картины для моихъ слабыхъ глазъ не что иное, какъ намалеванныя пятна, что живопись мнѣ надоѣдаетъ, что музыка болѣзненно дѣйствуетъ на мои нервы и что я питаю положительное отвращеніе ко всѣмъ художникамъ, а потому ты не долженъ ѵдивляться, милый Арнольдъ, что я, жена барона Шиллингъ, вовсе не желаю быть женой живописца и никогда не буду имѣть желаемой тобой терпимости.
– Это придетъ со временемъ, – коротко сказалъ баронъ Шиллингъ; онъ поблѣднѣлъ, на лбу его образовались морщины, но его спокойно гордая осанка неопровержимо доказывала, кто будетъ въ концѣ концовъ господиномъ въ домѣ.
Молодая женщина потупилась на этотъ разъ очевидно смущенная; суровый повелительный тонъ показался ей угрожающимъ; она, повидимому, ожидала совсѣмъ иного дѣйствія отъ своей „правдивости“.
Во время этого разговора Люціанъ сидѣлъ молча между барономъ и Люсилью. Несмотря на собственныя заботы и тревоги, въ душѣ его поднималось гope o томъ, что сдѣлалось съ домомъ Шиллинга! Знатное дворянское гнѣздо снова засвѣтилось старымъ блескомъ. Но прежде при пустой кассѣ, при скудномъ освѣщенiи, въ домѣ было свѣтло и весело, не было ни гнѣва, ни раздора, ни дурного расположенія духа, тогда какъ теперь при яркомъ свѣтѣ изъ всѣхъ угловъ выглядывали, точно совы и летучія мыши, высокомѣріе, ханжество и скрытая злоба. И новый духъ дома въ видѣ полусогнутой нервной женщины боролся изъ-за абсолютной власти; онъ своими длинными, блѣдными, какъ смерть, руками накладывалъ запрещеніе на человѣческія души и на все окружающее, а на его упрямомъ челѣ можно было прочесть: „здѣсь все мое!“ И здѣсь деспотическая женская воля, лишившая и его самого родного крова!
Кто бы подумалъ, глядя на это холодное лицо съ опущенными, какъ у монахини, глазами, что эта женщина завоевала молодого мужа! Годъ тому назадъ старый баронъ былъ съ своимъ сыномъ въ Кобленцѣ у тяжело больного двоюроднаго брата. По возращеніи онъ смѣясь шепнулъ Арнольду, что богатая наслѣдница „по уши влюблена въ него“ и ради него съ радостью отказалась бы отъ своего намѣренія поступить въ монастырь послѣ смерти отца. Потомъ баронъ Штейнбрюкъ умеръ; дочь сообщила объ этомъ старому барону, и съ тѣхъ поръ между ними завязалась переписка. Очевидно, она умѣла хорошо писать, такъ какъ съ тѣхъ поръ самымъ горячимъ желаніемъ барона стало женить на ней сына и такимъ образомъ возвратить своему старому роду заложенныя имѣнія. Ударъ, поставившій его самого на край могилы, много помогъ ему въ осуществленiи его плана, – Арнольдъ, нѣжно любившій отца, у постели больного, повидимому безъ всякой внутренней борьбы, согласилcя на все, чтобы уcпокоить страдальца.
Былъ ли онъ доволенъ своей судьбой, которая связала его еще столь юнаго съ почти незнакомой длинной кузиной изъ Кобленца? Любилъ ли онъ ее? Феликса морозъ подиралъ по кожѣ при мысли, что его другъ, съ идеальнымъ образомъ мыслей, можетъ съ нѣжностью, вслѣдствіе извращенія вкуса, прижимать къ своей груди этотъ скелетъ – нѣтъ, это невозможно!… А между тѣмъ ни одна черта его интереснаго лица не обнаруживала, что онъ несчастливъ. У него была желѣзная воля; еще мальчикомъ, ему никогда и въ голову не приходило дѣлать кого нибудь, даже своего отца, отвѣтственнымъ за свои рѣшенія – она же сохранила и теперь ненарушимымъ его душевное спокойствіе.
He то было со старымъ барономъ. Онъ, повидимому, постоянно былъ во всеоружіи противъ своей невѣстки, сумѣвшей въ своихъ письмахъ ловко одурачить стараго веселаго воина. На лицѣ его отражалась смѣсь гнѣва, глубокаго раскаянія и горя о сынѣ, но онъ молчалъ. Онъ не могъ пустить въ ходъ тяжелой артиллеріи, если не желалъ вызвать нервнаго припадка за чайнымъ столомъ, a перестрѣлка ему ужъ надоѣла.
Послѣ нѣсколькихъ глотковъ чая онъ отодвинулъ отъ себя чашку и яйца и вынулъ изъ кармана небольшой пакетъ, который онъ, выходя изъ своей комнаты, поспѣшно сунулъ туда, и положилъ его на столь. Лицо его просвѣтлѣло, онъ казалось былъ радъ перевести разговоръ на другую тему.
– Вотъ въ этой бумагѣ заключается разрѣшеніе твоихъ затрудненій, – сказалъ онъ Феликсу, вынимая изъ футляра очки и старательно протирая ихъ стекла. Потомъ онъ ихъ надѣлъ и развернулъ бумаги, – тамъ были завернуты въ шелковую бумагу плоскій предметъ и письмо въ нѣсколько страницъ, исписанныхъ мелкимъ почеркомъ.
– Итакъ изъ всего, что ты мнѣ разсказалъ, выходитъ, что мать отвергла тебя и не хочетъ видѣть тебя даже послѣ смерти, – глупая вздорная баба – a твой бездѣльникъ дядюшка, конечно, этому безмѣрно радъ, Punctum! – началъ онъ. – Ты теперь свободенъ, какъ птица, маіорша Люціанъ не имѣетъ болѣе правъ на тебя, и вмѣстѣ съ тѣмъ и съ моихъ устъ снята печать.
Онъ оперся руками на столъ и, нагнувшись впередъ пытливо смотрѣлъ черезъ очки блестящимъ взоромъ въ лицо молодого человѣка.
– Упоминалъ ли я когда нибудь при тебѣ о твоемъ отцѣ?
Феликсъ покачалъ головой: онъ поблѣднѣлъ, какъ смерть; отъ испуга и ожиданія онъ не могъ произнести ни слова.
– Хорошо, сынъ мой, итакъ не говорилъ! – сказалъ старый баронъ, опускаясь опять въ кресло. – Я не смѣлъ, хотя иной разъ у меня чесались руки упаковать тебя и отправить за море, гдѣ тебѣ по всѣмъ законамъ – божескимъ и человѣческимъ – и надлежало быть; потому что жители монастырскаго помѣстья украли тебя, украли, говорю я, такъ какъ сынъ принадлежитъ отцу – ну, да довольно объ этомъ.
Онъ такъ сильно ударилъ рукой по столу, что подносъ зазвенѣлъ – невѣстка его въ испугѣ собрала дрожащими пальцами разныя перечницы и солонки, со звономъ разлетѣвшіяся въ разныя стороны.
– Но я далъ твоей матери слово, что въ моемъ домѣ ты ничего не услышишь объ отцѣ, – продолжалъ старый баронъ. – Что мнѣ было дѣлать? Въ противномъ случаѣ я никогда бы не увидѣлъ тебя, а безъ меня они въ своей лягушачьей норѣ сдѣлали бы изъ молодой люціановской крови настоящаго негоднаго Вольфрама. Твоему отцу я никогда не могъ дать о тебѣ извѣстій… – онъ замолчалъ, сильно взволнованный; онъ самъ не ожидалъ страшнаго внутренняго волненія, возбужденнаго въ молодомъ человѣкѣ напоминаніемъ объ отцѣ.
