Гроза, казалось, прошла съ послѣднимъ громовымъ ударомъ; дождя не было, но влажный свѣжій ароматичный воздухъ наполнялъ галлерею, шедшую параллельно окнамъ, а беззвѣздное небо чернымъ грознымъ сводомъ разстилалось надъ городомъ. Газовые фонари, горѣвшіе передъ домомъ, ярко
освѣщали цвѣтникъ съ фонтаномъ и клумбами; ни одинъ листъ не шевелился на обремененныхъ цвѣтами кустарникахъ, ничьи шаги не раздавались по гравію дорожекъ; но на улицѣ по ту сторону желѣзной рѣшетки стояли люди, и изъ-за шума мужскихъ голосовъ время отъ времени слышался плачъ, прерываемый бранью женщины; ребенокъ больше не кричалъ.
Пока мужчины и Люсиль прислушивались у окна, баронесса подошла къ чайному столу и сѣла на свое мѣсто. Старый баронъ, вставая, уронилъ со стола шелковую бумагу со всѣмъ, что въ ней было, и не замѣтилъ, потому что она безшумно упала на коверъ. Баронесса прошла мимо нея, но и не подумала поднять, считая это унизительнымъ для своего достоинства. Она снова держала работу въ своихъ восковыхъ пальцахъ и мѣрно продергивала взадъ и впередъ бѣлую нитку, не отрывая отъ работы глазъ, опушенныхъ длинными рѣсницами. Только одинъ разъ взглянула она на коверъ. Минка, осторожно осмотрѣвшись, тихонько выбралась изъ своего убѣжища, схватила бумагу, нѣжно прижала ее къ груди и исчезла опять за занавѣской.
Молодая женщина и не моргнула, ни одна черта въ ея лицѣ не измѣнилась – она только ниже наклонила голову и продолжала вышивать. Она и не подозрѣвала, что за спиной мужчинъ пара блестящихъ дѣвичьихъ глазъ наблюдала за ней изъ-за занавѣски – Люсиль задыхалась отъ смѣха; баронесса со своей ревнивой ненавистью къ живописи была очень забавна, и къ тому же не бѣда, если желтое лицо дѣвушки „изъ тропической страны“ будетъ немного поцарапано.
Шумъ на улицѣ замолкъ; видно было, какъ расходилась толпа, и всѣ подумали, что какой нибудь маленькій бѣглецъ былъ настигнутъ преслѣдовавшей его матерью и уведенъ домой, несмотря на сопротивленіе. Баронъ Шиллингъ заперъ окно, пока другіе возращались къ столу.
Садясь въ кресло старый баронъ окинулъ испытующимъ взглядомъ столъ, онъ придвинулъ стоявшую на немъ посуду, поднялъ и встряхнулъ упавшую салфетку.
– Чортъ возьми, гдѣ же портретъ? – спросилъ онъ съ досадой. – Ты его переложила куда нибудь, Клементина.
– Я вышивала, – отвѣчала она тихо и монотонно, обрѣзала нитку и положила ножницы около себя на столѣ, не поднимая глазъ.
Подошелъ молодой баронъ, взялъ лампу и освѣтилъ коверъ; Феликсъ и Люсиль, чуть не до крови кусавшая себѣ губы, чтобы не расхохотаться, помогали ему искать… Вдругъ у одного изъ оконъ раздался шорохъ и трескъ, какъ будто ломали сухое дерево; баронъ Шиллингъ поспѣшно поставилъ лампу, раздвинулъ занавѣски, схватилъ барахтавшуюся, жалобно кричавшую Минку, пронесъ ее черезъ комнату и бросилъ за дверь.
– Неужели ты никогда не исполнишь моего желанія и не избавишь меня отъ этой злой твари, Клементина, – спросилъ онъ сердито и мрачно. – Она причиняетъ много вреда и намъ, и прислугѣ своей страстью къ разрушенію.
Молодая женщина откинула голову, на лбу между желтыми бровями образовались двѣ глубокія морщины, а узкія сжатыя губы сдѣлались такими же сѣрыми, какъ и все лицо. Она, не говоря ни слова, позвонила.
– Скажите моей горничной, чтобы она отнесла Минку ко мнѣ въ спальню и накормила ее, – приказала она вошедшему слугѣ, и снова взялась за работу, какъ будто ничего и не случилось.
Старый баронъ сердито топнулъ ногой и, гнѣвно поглаживая свои бакенбарды, подавилъ готовое сорваться съ устъ проклятіе, между тѣмъ какъ сынъ пошелъ снова къ окну и собралъ обломки дощечки.
– Вотъ счастъе-то, – сказалъ онъ весело Феликсу, послѣдовавшему за нимъ, – лицо не повреждено. Только часть волосъ отломана, но это не бѣда. Душа осталась во взорѣ этихъ глазъ, которые будутъ меня вдохновлять во время моихъ занятій. Впрочемъ, дощечки можно склеить, конечно, будетъ видно трещину, и вещь потеряла цѣну; тѣмъ болѣе я имѣю права присвоить портретъ, – онъ мой, и я его болѣе не выпущу изъ рукъ.
Онъ осторожно завернулъ дощечки въ мягкую бумагу и положилъ въ боковой карманъ.
Люсиль сдѣлала недовольное лицо.
– Боже мой, сколько шума изъ-за тринадцатилѣтней дѣвчонки! – проворчала она. – Хорошее начало! Если маленькая горбунья съ черными цыганскими глазами и на портретѣ такъ повелѣваетъ и покоряетъ себѣ всѣхъ, что же должно быть въ дѣйствительности. Берегись, Феликсъ! Она съ первыхъ минутъ причиняетъ споры и раздоры, а я не подчинюсь ни за что. Пусть она попробуетъ!
Она такъ забавно, сердито и вмѣстѣ съ тѣмъ граціозно представила жестомъ, что царапаетъ глаза, что старый баронъ восторженно крикнулъ: „великолѣпно“, а Феликсъ схватилъ маленькую жестикулирующую розовую ручку и нѣжно прижалъ ее къ своей груди.
– Вѣдь я буду съ тобой, Люсиль! – сказалъ онъ задушевно.
– И другъ Люціанъ не устоитъ передъ такой очаровательной чародѣйкой такъ же, какъ и его сынъ, – засмѣялся старый баронъ, пожирая пламеннымъ взоромъ изящную фигуру дѣвушки въ объятіяхъ молодого человѣка.
– Ну, Феликсъ, когда же отправляешься?
– Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
– Хорошо, такъ значитъ завтра же въ полдень. О нужныхъ бумагахъ мы позаботимся утромъ, – рѣшилъ старый баронъ. – Горничная, которая теперь хнычетъ въ отелѣ, понятно отправится вмѣстѣ съ вами.
– И ты въ самомъ дѣлѣ хочешь такъ покинуть Германію, Феликсъ? – серьезно спросилъ молодой баронъ. – Не повидавшись съ матерью своей невѣсты…
– Ради Бога, что это вы выдумали, дорогой баронъ, – прервала его Люсиль въ ужасѣ. – Вы не знаете мама. Если мы покажемся въ Вѣнѣ, то мы пропали, насъ разлучатъ навсегда, говорю я вамъ. Мама тотчасъ подниметъ шумъ – она поставитъ на ноги всѣ полицію и въ состояніи засадить Феликса въ тюрьму. Она ни за что не дастъ своего согласія на нашъ бракъ, она лучше засодитъ меня въ монастырь… Ухъ, какой ужасъ! Феликсъ, я умоляю тебя не дѣлать этого! Отправимся лучше прямо на корабль.
– Безъ всякаго промедленія, – отвѣчалъ онъ твердо и рѣшительно. – Ты можешь осуждать меня, Арнольдъ. Мнѣ это больно, но я долженъ это перенести, я не позволю вырвать у меня моего счастья. Оттуда я употреблю всѣ усилія, чтобъ примириться, будь увѣренъ въ этомъ.
Онъ съ неудовольствіемъ отвернулся, видя порицаніе въ серьезныхъ глазахъ своего друга.
– Ты, конечно, не можешь меня понять, ты… – онъ хотѣлъ сказать – не любишь, но проглотилъ эти слова при взглядѣ на молодую женщину, которая въ это время поднялась съ мѣста, шумно отодвигая стулъ.
Во время послѣднихъ объясненій у нея на лицѣ появилось выраженіе удивленія и негодованія. Она подошла къ софѣ, обложенной мягкими подушками и стоявшей у самой стѣны, сѣла на нее и прислонилась головой къ рѣзьбѣ, украшавшей стѣну, причемъ одна изъ толстыхъ косъ, пришпиленныхъ на затылкѣ, откололась и упала ей на грудь, но даже это не украсило ее. Эти великолѣпные бѣлокурые волосы такъ пошли бы къ свѣжему личику, но здѣсь они лежали, какъ чужіе. Она сидѣла такъ со сложенными на колѣняхъ руками, съ выраженіемъ безмолвнаго презрѣнія на устахъ и съ полузакрытыми глазами – какъ олицетворенный протестъ противъ соучастничества въ беззаконныхъ дѣяніяхъ.
