И только тогда он вспомнил о своем детском трофее. Нож с обоюдоострым тонким лезвием и головой льва вместо рукояти подарила ему давным-давно Геля. Герман носил его в голенище сапога, в специальном кармашке.
Как просвистело лезвие, он не заметил. Один из державших его упал на землю, но второй был очень силен. Герман молниеносно выбросил вперед руку, полоснув лакея ножом по горлу. Лакей прижал руки к горлу, сквозь пальцы хлынула кровь, и он рухнул лицом в пыль.
Господин в карете так был уверен в своих слугах, что не подумал прервать свое сладострастное занятие. Оттащив его, парализованного внезапным нападением, от растерзанной Гели, Герман занес над ним нож. «Остановись!» Он никогда не слышал, чтобы она говорила таким страшным голосом. Рука его замерла в воздухе. Он не спускал глаз с жирного пуза господина, готовясь в любую секунду покончить с ним.
Герман посмотрел на Гелю. Ее платье было разорвано сверху донизу, а на обнаженном теле виднелись ссадины и глубокие царапины. Лицо у Гели было каменным. Она с трудом поднялась и достала плетку у него из-за пояса, не позаботилась о том, чтобы прикрыть свою наготу, и обвила шею своего насильника плеткой, передав ее концы Герману. «Держи крепко!» Тот же голос, пробравший его до костей. Геля осторожно вынула из его рук нож и залезла верхом на господина точно так же, как он совсем недавно сидел на ней. «А теперь моя очередь!» — сказала Геля и вонзила лезвие ножа ему в брюхо по самую рукоятку. Господин захрипел, рот Гели растянулся в подобие улыбки. Она нагнулась низко к самому его рту, из которого поползла алая струйка крови, и прошипела: «Нравится?» Она вытащила нож и снова всадила в другое место, рядом.
Толстяк давно не подавал признаков жизни, а Геля все кромсала и кромсала ножом его утробу, и ее обнаженная грудь, как в минуты сладострастия, трепетала над трупом, залитым кровью…
Неделю потом Геля лежала в горячке и очнулась другой — не влюбленной молоденькой девушкой, а холодной и безжалостной женщиной, какой и оставалась до последнего дня. И Герман тоже стал другим — холодным и безжалостным. Только меж собой бывали они иногда прежними. Засмеется Геля, сестренка из утраченной райской юности, взглянет на нее Герман — проскользнет искорка от света, что лучился когда-то в глазах ее братца-канатоходца. Уходя, они подожгли гостиницу, где набрели на важного господина. Геля равнодушно смотрела, как женщина пыталась вывести из огня детей и с визгом носился по улице ее муж.
«Я хочу отомстить», — сказала она как-то. «Кому?» — «Всем! Мне нужны деньги и власть. Очень много денег и очень большая власть». Герман хотел того же.
Три года они убивали и грабили без сожаления всех подряд, ради какой-то им одним ведомой мести, пока однажды Геля не сказала: «Хватит». Но остановить падение невозможно. Переступив черту, нельзя повернуть назад. Бросив однажды рай, невозможно вернуться обратно. Им потребовался год мрачного уныния, чтобы осознать это. Их рай остался далеко позади, он расстилался по обе стороны от брички, запряженной гнедой старой лошадью, что бежала по пыльным дорогам. Он остался на львовских базарах, затесавшись в разноязыкой пестрой толпе. Он навсегда прирос к золотой монетке, выуженной из корзинки простодушной румяной казачки.
Но как только они простились и со своей бесхитростной юностью, и со своим раем, кровь снова заиграла в их жилах, вернулись былой азарт и любовь к приключениям. Они повзрослели, и ставки в их игре возросли…
Герман надолго замолчал, выудил из-за пазухи трубку, раскурил. Парнишка, сидящий напротив, поежился, но все еще подавленно молчал, когда Герман поднял на него глаза.
— Ты хотел бы, — спросил он у мальчика, — иметь такого отца, как этот Герман?
— Боже упаси! — Паренек для верности перекрестился.
— Брезгуешь?
— Так ведь такой злодей почище здешнего барона будет…
Что-то во взгляде Германа изменилось, паренек попятился от него прочь.
— Куда ты? А рубль?
— Не надо мне ничего. — Мальчишка отполз подальше и стал подниматься на ноги.
— Ничего, говоришь? — Герман запустил руку в кожаный мешок, и мальчик остановился, готовый поймать монетку. — Держи.
Паренек смешно растопырил руки и, не успев ничего сообразить, схватил то, что бросил ему Герман. А когда разглядел, от ужаса у него чуть не отнялись ноги… В руках у него была маленькая пятнистая змейка. Он закричал и сбросил ее на землю. Герман медленно встал, поднял замершую на камне змею и спокойно положил ее обратно в сумку из толстой кожи.
— Бог с тобой! — заглянув в глаза пареньку, ласково сказал Герман и, впитав в себя на прощание его взгляд, стал спускаться к лодке.
В тот момент, когда Герман взялся за весла, мальчик упал на землю, силясь открыть глаза и разомкнуть пересохшие губы, чтобы позвать на помощь. Ноги у него стали отниматься не из-за страха, а потому, что пятнистая тварь успела укусить его в тот самый момент, когда он поймал ее скользкое тело.
В Петербурге князь Николай обосновался в просторной квартире на Литейном проспекте. Арсений настолько оробел от многолюдного города, что первое время боялся выходить на улицу. К тому же своей скособоченной шеей он неизменно привлекал внимание прохожих. Мальчишки показывали на него пальцами, маленькие дети заливались слезами, вызывая гнев и раздражение гувернанток.
За месяц столичной жизни Арсений похудел чуть ли не на полпуда. Князь, тоже отвыкший от городской жизни, наоборот, чувствовал прилив сил и бранил Арсения, что тот «дичится, как ребенок». Сашка мечтал о гвардии, свешиваясь из окна, когда по Литейному в сторону Кирочной маршировали юнкера. Он восторженно гарцевал по дому на неизвестно откуда взявшемся бревне, подавал себе команды и сам же их выполнял.
Однако гвардейские однополчане оказали Налимову весьма холодный прием. Все они перешли из военной службы в статскую, обогнав по табели о рангах своего бывшего друга. И теперь смотрели свысока, слушали снисходительно и даже выказывали подобие возмущения, когда князь заикнулся было об устройстве судьбы подкидыша. «Гвардия — не место для простолюдинов. Одному Богу известно, кем может оказаться отпрыск, о котором ты хлопочешь. Да и не к лицу дворянину, даже если он всего лишь штабс-ротмистр…» Последние слова звучали как плевок. Статские советники не умели быть великодушными.
Гордость не позволила князю говорить с Арсением о провале своего плана относительно Саши. Пришлось бы каким-то образом объяснить отказ бывших товарищей о ходатайстве, а фантазия у князя была весьма небогатой. Помог случай. В магазине на Невском, в питейном отделе, посчастливилось ему встретить поручика Мещерякова. Тот вышел в отставку после подписания Туркманчайского договора по причине увечья. Снарядом ему оторвало кисть правой руки. Князь знал об этом, да не сразу вспомнил, пока однополчанин в знак приветствия не подал ему левую руку вместо правой. Только теперь Николай обратил внимание на то, что Мещеряков сидит в пальто, накинутом на плечи так, что правой руки его не видно.
