— Надо уступить, паша. Другого выхода нет.
Тяжелыми шагами, вразвалку, бледный Махмуд-хан направился к воротам дворца. Около мечети хотел было задержаться, но ноги сами понесли его дальше. Как только он вышел из больших арочных ворот, расписанных прекрасными сельджукскими письменами, его сразу же заметили. Ропот умолк. Все замерли, будто перестали дышать. Махмуд-хан долго смотрел на волнующееся людское море. Затем взошел на земляной вал и громогласно объявил:
— Ради вас я прощаю Ахмеда. И сам устрою его свадьбу с моей дочерью. Ведь вы все этого хотите, не так ли? Сейчас же пошлю за ним своих людей. Если среди вас есть юноши, быстрые на ногу, искусные наездники, — пусть тоже отправляются. Передайте ему, что я его простил. Он может спокойно вернуться.
Глухо загудела толпа. Покачнулась из края в край, напряглась, словно лук, изготовленный к стрельбе. Но паша не подал и виду, что в душе у него гнездится страх. Сошел с земляного вала и направился к воротам дворца. Толпа следовала за ним в трех шагах, остановилась лишь у самых ворот.
Не успел паша зайти за крепостную стену, как скороходы уже отправились в путь, понеслись-полетели конники за Ахмедом.
Успокоились чуть-чуть люди, разговаривать начали. Загудел Беязид как потревоженный улей. Кто стоит, кто ленивс разгуливает под лучами солнца. И никто не знает, чем себя занять.
Встал кузнец Хюсо на площади, говорит громко:
— Наконец-то образумился кафир. Пронял его, видно, страх. Испугался, что разнесут его роскошный дворец на куски. Вот и пошел на попятную.
Все смотрели на него восхищенными глазами.
— Если бы мы всегда держались вот так, вместе, — продолжает он, — никто не смог бы с нами справиться, только зубы обломал бы. Ни горы, ни шахи не устояли бы против нас. В единстве наша сила.
За его спиной шушукались дворцовые прихлебатели. Только и слышалось:
— Ты же огнепоклонник, враг истинной веры. Тебе-то что, едины мы или не едины.
В ожидании вестей с Горы люди то поднимались с равнины в город, то шли обратно. Некоторые уже возвращались в свои деревни. И таких было все больше. Гнев быстро остывал.
Миновала ночь, наступил день. Притихший было, глухой, словно из-под земли доносившийся, ропот усилился. Лишь некоторые любопытные еще посматривали на вершину Горы. Каждые полчаса, час подходил к окну и Махмуд-хан. Только кузнец не отрывал взгляда от Горы.
— Да помогут ему Огонь и все святые! — молился он. — Да пощадит его Гора, да возвратит его целым и невредимым!
Еще один день позади. Наступила последняя ночь. И вдруг пушечным громом загрохотал голос кузнеца. Подхватило его эхо — понесло по склонам. Пошатнулась, задрожала Гора. Заходили ходуном, загудели долины.
Подняли все глаза — и увидели на самой вершине огонек: он то гас, то снова разгорался.
Обрадовались все, закричали, лица счастливые, сияющие. Заиграли барабаны и зурны. Девушки и парни стали парами, приготовились танцевать гёвенд. Еще до возвращения жениха началось свадебное празднество.
— Стало быть, Ахмед жив, — сказал Махмуд-хан в своем дворце. — Гора почему-то его пощадила.
— Ахмед — горец, свой человек для Горы, — отозвался Исмаил-ага.
— Нет, причина не в этом. Тут кроется что-то непонятное.
Утром — весь в поту — прискакал Ахмед. Хотел было войти в крепость, но толпа его не пустила — отвела в кузню Хюсо. Ахмед поцеловал ему руку.
— Тебя спасли святые. Да помогают они тебе и впредь! — сказал кузнец и благословил его, осыпав с ног до головы искрами.
Тут же в углу стояла Гюльбахар. Ахмед даже не взглянул в ее сторону. Дочь паши была очень огорчена и раздосадована. Почему он не подойдет к ней, не скажет несколько приветливых слов? Разлюбил ее? Зачем же тогда рисковал жизнью, разжег костер на вершине Горы? Гюльбахар начинала догадываться о причине его охлаждения. Нежность в ее сердце уступала место обиде.
Выйдя следом за Ахмедом, она сказала:
— Ну что же, пошли.
— Пошли, — откликнулся Ахмед.
Во дворец они даже не заглянули. Празднества в их честь не видели. Руку Караванному Шейху не поцеловали. Сели на коней и ускакали.
Есть на склоне Горы озерцо. Невелико оно, не больше тока молотильного. Цветом голубое-голубое. Каждый год, когда начинается победное шествие весны, здесь в предрассветный час собираются все чобаны. Расстилают свои бурки на обломках багряных скал, на медноцветной земле, садятся на землю древней любви, играют «Гнев Горы». Вечером прилетает белая птица, окунает крыло в озерную синь и скрывается. Затем к озерцу приближается тень огромного коня. И тут же тает. Как только забрезжит день, чобаны прячут кавалы за кушаки и расходятся.
Ахмед и Гюльбахар остановили коней около пещеры над Кюп-гёлем. Вверху и внизу стояло много шатров. Из их дверей струился слабый свет. Воздух был напоен резким дурманящим запахом — запахом осени. Казалось, будто это гниют яблоки. Глухо и невнятно шептались сухие травы и привядшие цветы.
Ахмед и Гюльбахар привязали коней к большому кусту. Ахмед достал кресало и высек огонь. Гюльбахар принесла несколько охапок валежника. Они разожгли костер и сели друг против друга. Ахмед достал из своей торбы хлеб и головку зеленого, приятно пахнущего сыра. Ели они молча, потупив глаза.
Когда костер начинал гаснуть, Гюльбахар приносила еще хворосту. Дым ел им глаза, но они не обращали на это никакого внимания.
Из дальней долины слышался грозный гул. Это было эхо обвалов. В любое время года с Горы срываются снежные или ледяные глыбы, и долины громким эхом откликаются на грохот их падения.
Гюльбахар сидела, уткнув подбородок в колени, испуганная и печальная. Вся подобралась, съежилась. Налетела буря, потянуло ледяным холодом. Затем немного потеплело.
Было уже за полночь, а они все сидели друг против друга, глаза на костер, и ни слова.
Все глубже и глубже пускал гнев корни в сердце Гюльбахар. Наконец не выдержала она, взорвалась:
— Говори же, Ахмед! Какую обиду ты затаил на меня? Говори же!
Ахмед широко открыл глаза от удивления. Он как будто увидел старую знакомую, с которой много лет не встречался, — такое у него было выражение лица.
Что ему ответить — он так и не знал. Но ответить было надо. Каждое слово Гюльбахар обжигало как пламя.
Ахмед устремил пристальный взгляд на ее лицо и заговорил, с трудом подбирая слова, медленно и невнятно, как умирающий:
— Какой ценой ты спасла меня, Гюльбахар? Что потребовал с тебя Мемо? Ведь он же знал — не мог не знать, что мое освобождение будет стоить ему жизни. И все-таки отпустил меня! Почему? Отвечай, Гюльбахар!
