– Шутить изволите, сэр Майкл?
– А как иначе, душа моя? Жизнь без шутки – смерти подобна. Так ты догадалась или нет насчет моей партнерши?
– Я думаю, вы говорили с ней… мысленно.
– Ох, скажи еще с ее тенью. Некоторые начитаются английской классики и говорят, не подумав. Ладно, не стану тебя утруждать. Я на свидании с этой комнатой. Я рос в ней. Знаешь, что нравилось больше всего? – Он подошел к широкому подоконнику и провел рукой по некрашеной доске. – Он. Я забирался на него, садился и смотрел.
Шурочка сделала шаг к нему.
– А на что?
– На озеро Верестово.
– Что же вы видели?
– Озеро, себя и то, что я мог вообразить в его глубинах.
Шурочка молчала. Она не жила в этом доме, и только сейчас она почувствовала, какой живой был этот мир. В котором не было ее.
Дядя тоже молчал. Она посмотрела на его лицо и удивилась. Ей показалось, она угадала, каким лицо его было в детстве.
– Твоя мама любила свою комнату. Она тоже выходила на озеро, но на ту его часть, которая не была видна из моей. И мы бегали друг к другу в гости. – Он посмотрел на племянницу и как будто удивился: – Ты в охотничьем костюме?
– Но я думала, вы возьмете меня с собой в поле. Если не оставили меня в Москве, значит, я могу тоже поехать на охоту.
На Шурочке был зеленый охотничий костюм, в котором она не однажды гонялась за лисами по английским полям. Она стояла в высоких ботинках, в правой руке висела фетровая шляпа, которую она держала за краешек полей.
Михаил Александрович оглядел ее всю, потом позволил своим глазам замереть на чрезвычайно тонкой талии, перетянутой мягким кушаком, что несколько нарушало аутентичность классического охотничьего костюма. Но этот коричневый кушак придавал особенный шарм всему облику юной охотницы.
– Не опрометчиво ли с моей стороны взять тебя в компанию мужланов? – Он пожевал длинный ус, что являлось признаком особенно напряженного раздумья. Подумать было о чем, он снова повернулся к окну. Но Шурочка не дала ему на это времени.
– Вы должны меня взять с собой! – заявила она, разрушая ностальгическое настроение дяди.
Что-то особенное слышалось в ее голосе, заметил он. Или… новое?
Михаил Александрович медленно повернулся к племяннице. Снова оглядел. Как хороша она стала. Похожа на сестру еще больше. Но… как решительна. Он не мог себе представить сестру столь требовательной, как ее дочь в эту минуту.
А не случилась ли беда потому, что от сестры требовали, а она подчинялась? Выходя замуж за Волковысского, она знала, каков он. Но говорила брату:
– Он без меня погибнет…
Сестра угадала, но лишь половину того, что сказала. Он погиб, и она тоже…
Но Шурочка, видел он, другая. Что ж, он может гордиться собой.
– Ты говоришь со мной так уверенно, будто знаешь, что соглашусь, – насмешливо заметил он. – Но мне это нравится.
Есть ли какая-то особенная причина перемены в ней? Не только сейчас, но вообще в этот приезд он увидел иную, взрослую женщину. Когда она приезжала в конце зимы, он с трудом подбирал слова, чтобы говорить о брате Елизаветы Степановны, о намерениях… На сей раз они говорили откровенно. Что ж, можно понять. Шурочка закончила учебу, она взрослая. Разговор о замужестве – дело обычное.
Он смотрел на нее, и снова гордость поднималась из самого сердца. Его трудами – нет, его мудростью, о существовании которой прежде он не подозревал, выросла вот эта женщина, которая чувствовала себя вправе получить то, что хотела.
Внезапно Галактионов ощутил внутреннюю суету, которая всегда возникала в нем рядом с требовательными женщинами. Не сказать, что он терялся и немедленно кидался исполнять их желания, но прислушивался к ним с особым вниманием.
Как с Елизаветой Степановной? Пожалуй, он ведь принял ее условия. Или… спрятался за ними от необходимости принять собственное решение? На самом деле оно зависит от Шурочкиного.
В конце концов, Шурочка не отказалась выходить замуж за брата его… невесты. Но дату не назначила. А не причина ли ее нынешней уверенности в том, что она… решилась?
При этой мысли кровь во всем теле Михаила Александровича замерла, тело вспомнило январский холод, он поежился. Значит, ему придется соединиться… с Елизаветой Степановной.
Он остановил взгляд на ближнем плане, который открывался из детского окна. Цветник зарос. На приволье мышиный горошек разметался вширь и собирался вот-вот посереть и сделаться особенно неприятным. Его бледно-желтые и бледно-синие цветочки подвяли, а стебли побурели.
Мышастый цвет мышиного горошка? А не попросить ли у Елизаветы Степановны в подарок ее платье такого цвета? Что он сделает с ним? Выбросит. Даже не отдаст бедным.
– Итак, сэр Майкл! – требовательно воскликнула Шурочка. – Я ожидаю вашего «да».
– Будь по-твоему, цыпленок, – снисходительно усмехнулся он с некоторым облегчением. Иногда лучше согласиться, чем объяснять причину отказа. К тому же он не мог ее найти.
– Я – цыпленок?! Я…
– Только не говори мне, что ты жаждешь сделаться курицей. Наседкой, – фыркнул он с отвращением.
– Это зависит от взгляда на вещи, дядюшка. Ваша матушка тоже была наседкой, когда высиживала вас. Но если бы не ее труды, то сейчас мне некого было бы умолять так горячо, как вас. – Теперь она молитвенно сложила маленькие ручки перед собой и возвела глаза к небу.
– Хитрый лисенок, – проворчал дядюшка. – Ты знаешь, чем взять мужчину, столь слабого, как я…
Шурочка подскочила к нему, обвила руками его шею, повязанную шелковым платком в английскую клеточку, чмокнула в щеку. Волосинка усов попала в ноздрю, она громко чихнула.
– Теперь ты хочешь оглушить меня, – проворчал он.
– Ничуть. Просто ваши усы немного длинноваты. Хотите, я их немного укорочу? – Ее пальчики задергались в воздухе, изображая движение ножниц.
– Никогда! – Михаил Александрович, яростно сверкнув глазами, отпрянул. – Только на смертном одре я позволю кому-то дотронуться до моих усов чужим прибором. И лишь потому, что тогда я не смогу запретить. – Он хмыкнул. Потом озадаченно свел брови и тихо спросил, коснувшись правого уса: – Не намекаешь ли, что мои усы длинноваты по нынешней моде?
Он обнял ее за плечи, увлекая к дверям. Они вышли в сени, потом на крыльцо. Ветерок ласково прошелся по лицу, Шурочка улыбнулась.
– Я задал тебе вопрос. – Он легонько потряс ее плечо.
– Это зависит от… – начала она, но не договорила. Конюх подвел к крыльцу ее любимую Нетти, стройную кобылку с аккуратно подстриженной гривой. – Ах, какая ты стала красавица! – Она отвернулась от дяди. – Как замечательно пахнешь. – Она потянулась носом к гриве, от которой исходил запах чистой, нагретой на утреннем солнце шерсти.
