Сомнительным успехом на этом блеклом фоне стало известие, что его имя фигурирует в списках на какую-то литературную премию, и теперь он числится в тройке главных претендентов. Размеры премии были внушительны.
Об этой новости Руничу сообщила Ведерникова-старшая. Она посетила премьеру «Циферблата», записала себя в стан поклонников психокомедии и, поедая на глазах у поэта третий эклер – они встретились в кондитерской на углу Пречистенских ворот, – вещала о «грядущей борьбе за визионэрские изгибы смыслов». Слово «визионэр» она подкартавливала на французский манер. Именно она заставила Рунича полгода назад принять участие в премиальных чтениях.
– Представьте, Юрий Константинович, моя Зина не попала на премьеру вашего сумасшедшего «Циферблата». Мы с ней повздорили в тот день, и она заявила: или я иду, или ты! Хороша красавица? Упрямая, как дровосек! Теперь кусает локти, говорит, ее снимали для фильмы. То ли глаза, то ли уши. Я не помню там ничего про уши.
Рунич пространно улыбнулся. Значит, злой ангел все-таки решил прожечь невинную белизну экрана своим колким взглядом. Ну-ну… Однако подробностей от госпожи Ведерниковой не последовало, и он решил не заострять тему.
– Где можно еще раз посмотреть фильм? Есть целый круг желающих. Просто дрожат от нетерпения, – продолжала та.
– Пожар спутал все карты. Но странно, что вы не помните глаз с часовыми стрелками вместо ресниц.
– Да бог мой, как же я могу запомнить такие мелочи, Юрий Константинович! Я зритель монументального толка! Меня увлекает эмоция сюжета.
А Пальмин уже, оказывается, заказал покупку билета.
Он предложил Руничу денег в долг: «Волшебный Рунич, меня кормят теперь «хохочущие стулья». Только успевай краски покупать. Сделал разноцветную серию, и она разошлась за неделю». Но Рунич от денег отказался: немолодому человеку ехать за границу в долг неловко. А сбежать из серой хляби захотелось смертельно.
Однажды вечером он встал перед книжными полками, и взгляд его побрел от одной треснувшей кожаной корочки к другой. Были издания старинные, редчайшие. Пушкинские автографы. И вот самое любимое – томик Федора Одоевского с вложенными неведомо когда и неведомо чьей рукой двумя рисунками самого загадочного русского писателя.
В полдень следующего дня Рунича ждали в букинистической лавке, спрятавшейся во дворе уютного особняка Института философии. Один из безумных чертежиков Одоевского был продан.
Паспорт, билет и отменное настроение не заставили себя ждать.
Пальмин отправлялся в Париж на поезде через Варшаву – у него и там нашлись знакомые и дела.
Рунич же решил прокатиться на пароходе – из Одессы через Стамбул до Греции, а оттуда поездом на север.
Нехитрый багаж был сложен.
Он дописывал последние письма знакомым, извещая о своем грядущем отсутствии.
Рабочий стол был расчищен. Только невысокая стопка белой бумаги, несколько перьев и… И квадратик фотооткрытки. Кадр из «Безумного циферблата». Для Франции Пальмин решил изменить титры. Мотивировал: проще, честнее и «чарльстон» в названии слишком вычурно. На фотооткрытке были изображены глаза, ресницы-стрелки и – наложением – рысь, сбивающая лапой часовой механизм.
Рунич быстрым движением поднял телефонную трубку и попросил телефонистку о соединении. Подойдет – значит, карта так и ляжет. Нет – останется в колоде.
В трубке раздался глухой, немного шепчущий, точно замшевый, голос Зиночки:
– Слушаю вас, говорите.
Рунич медлил.
– Телефонистка, ничего не слышно.
– Мадемуазель Ведерникова… – произнес Рунич, замолчал и продолжил с обычной насмешливой интонацией: – Хотите приключение? Поедете со мной в Париж?
Зиночка замерла.
Громче затикали настольные часы, скакнула стрелка настенных, и механизм завыл на весь дом, отмечая семь часов вечера. Голова закружилась.
Непонятно, что делать с холодной телефонной трубкой в руке. Скандалы с маман. Лозинский… Студия… Все разом выкинуть? Желтые глаза Рунича…
– Ну-ну, полноте, милая, успокойтесь. Гляньте на ваш будильник. Уже семь? Время на раздумье вышло. Пришлю открытку… – Он откашлялся. – Всему вашему прекрасному семейству. – Голос пропал.
Шуршанье, лепет телефонистки.
И в комнате, где на столике красного дерева был установлен телефон, снова стало тихо.
Глава десятая Скандал в актерском ателье
Ночью Зиночка проснулась от духоты. В окна уже вставили вторые рамы. Дома сильно топили, не спасали и открытые форточки. Зиночка сбросила пуховое одеяло, взбила повыше подушки, раскинулась на кровати, но скоро поняла, что уснуть не сможет. Зажгла лампу под розовым шелковым абажуром и взглянула на часы. Полтретьего.
Спустив ноги с кровати, немного посидела, не зная, что делать – попытаться все-таки уснуть, взять книжку, выпить чаю? Наверное, чай с молоком будет лучше.
Она накинула халатик и побрела на кухню. Наткнулась на стул. Тот повалился на пол. Из-за двери родительской спальни раздался скрип кровати. Зиночка замерла.
Из своей каморки высунулась кухарка.
– Что вам, барышня?
– Чаю вскипяти.
Зиночка на цыпочках прокралась в гостиную, включила торшер, накинула на него большую узорчатую шаль, чтобы притушить свет, и забралась с ногами в отцовское вольтеровское кресло. Свернувшись клубочком, она, как в детстве, царапала ногтем гобеленовую обивку, вытаскивая и обрывая золотые и серебряные нити.
Что же делать? Что делать?
Зиночка Ведерникова была раздосадована, раздражена, выведена из себя, даже напугана. Но главное – она совершенно не знала, что делать. Все происходило не так, как она представляла. Все случилось не так, как она хотела. Все было не то, не то, не то! Странно, пугающе, ненормально… Ладно, если бы ее захватывала эта странность, кружила голову новизна происходящего, так нет же. Каждый раз, попадая в студию Лозинского, она чувствовала свою неуместность в этих стенах, среди этого… Если бы Зиночка была девочкой из менее приличной семьи, то сказала бы «среди этого сброда», но она подумала: «среди этих ЛЮДЕЙ».
Чужая. Чужая.
Уже несколько недель она каждое утро приходила на кинофабрику. Удивительно, что в университете до сих пор не доложили матери о ее прогулах. Наверное, решили, что подхватила сильную простуду. Отец, к счастью, в Петербурге, иначе ее обман давно выплыл бы наружу. За эти недели недоумение, которое она почувствовала, впервые появившись в студии, переросло в раздражение. За ним пришло отчаяние.
Первый день занятий.
Накануне она, как и сегодня, не спала. Лежала, уставившись широко открытыми глазами в потолок, и пыталась представить, что ее ждет. К утру уснула тяжелым усталым сном, а пробудившись, обнаружила, что опаздывает.
