Плошка с инструментами едва не выскользнула у Муравы из рук: ниточка наткнулась на непреодолимую преграду и вот-вот собиралась оборваться.
– Ты служишь вождю, исповедующему Его веру! – попыталась ухватить девушка ускользающий от нее конец. – И мы все молились за тебя Ему!
– Возможно! – отрубил, точно топором русс. – Ромеи тоже так говорили. Но их речи оказались ложью. Их Бог осуждает убийство, а они Его именем посылали людей на смерть!
Щеки Муравы вновь запылали, на лице выступило беззащитно-детское выражение обиды.
– Павшие в бою за веру обретают Царствие Небесное! – воскликнула она, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал. – А что обретают и ради чего принимают смерть те, кого приносят в жертву твоим богам?
– Я не знаю, зачем приносят жертвы богам другие, – проговорил русс. – Но я сегодня пожертвовал Перуну около десятка человек ради того, чтобы люди на берегах Итиля и за его пределами могли спать спокойно, не опасаясь за свое добро и жизни!
Тень огненного сокола
Следующие два дня прошли без каких бы то ни было приключений и происшествий. И вскоре дядька Нежиловец отыскал под сводами по-весеннему благоухающего, покрытого яркой свежей зеленью леса устье знакомого притока Итиля, на берегах которого скрывалась от посторонних слишком жадных глаз деревня рода Щук. Особой радости, впрочем, лицо старика не выражало. На нем скорее проступало не осознанное пока что умом, но подсказанное многолетним чутьем предчувствие тревоги: уж больно тихо было вокруг.
Как ни мало успел повидать в своей жизни Тороп, а и он понял, что чего-то не ладно. И дело было даже не в том, что возле деревни обычно снуют верткие челны охотников и рыбаков, слышатся голоса девчонок, собирающих в окрестном лесу щавель, крапиву, остатки сладкой зимней клюквы. Над лесом висела нехорошая, неспокойная тишина. А ведь всякая тварь в эту пору года голосит, поет и стрекочет на всякий лад, прославляя весну, любовь, и самою жизнь. Нынче же только комары, стараясь изо всех сил своих прозрачных крыл, вызванивали над рекой заунывную писклявую песнь.
– Что за напасть? – озадаченно проворчал дядька Нежиловец. – Мор что ли какой?
Вышата Сытенич бросил взгляд на шедший сзади плененный драккар. Там сейчас распоряжался Лютобор: дядька Нежиловец не пожелал покинуть свою любимую снекку, а Малов кормщик лежал в горячке с перебитыми ногами, и Мурава собиралась не сегодня-завтра одну ногу отнять. Что же до молодого русса, то он на удивление быстро восстановил свои силы и мог хоть нынче выдержать еще один поединок, да и командовать кораблем, судя по всем его ухваткам, ему было не внове. Боярин хотел сделать молодому воину знак, чтобы шел потише, но тот уже сам без излишних распоряжений велел свернуть вполовину парус и перейти на весла.
Волнение Вышаты Сытенича было понятно: на драккаре нынче находилась и Мурава. Юная льчица сочла своим долгом быть рядом с ранеными, постоянно проверяя, не стало ли кому хуже, не сбилась ли у кого повязка, не надо ли кому какого питья, мази, или припарки. Воавр и остальные девушки помогали ей.
Боярышня старалась оделить своей заботой всех, не делая различия между воинами своего отца и соседскими ватажниками. Она успокаивала мучимого жестоким раскаянием и страхом за сыновнюю жизнь Мала. Вселяла надежду в Милонега, уверяя его, что за воина с такой почетной отметиной любая красавица согласится пойти. Одергивала Тальца, который, несмотря на головную боль и тошноту, все норовил подскочить на ноги.
Единственный человек, который не дождался за эти два дня от нее ни слова, ни взгляда, был Лютобор. Сам виноват! Не стоило вновь веру ромейскую ругать. Теперь, небось, раскаивается, украдкой лаская наложенную давеча Муравой повязку на руке. Другое дело, что никакая сила не заставит упрямца признаться в том, что был неправ. Разве что в уголках глаз нет-нет да мелькнет странный блик. Или это все проделки солнца?
Стоя у правила драккара, русс внимательно смотрел на берег, зорко высматривая что-то в переплетении древесных ветвей. Обе ладьи приблизились к устью речонки, и тут уж пришел черед Лютобору делать боярину какой-то знак. Молодой воин приложил палец к губам, прислушиваясь, и все, хотя и так вели себя достаточно тихо, в момент замолчали.
Торопу показалось, что он различает в зарослях на берегу какое-то движение. Затем послышался скрип тетивы.
– Берегись! – разом крикнули боярин и Лютобор, и в это время из лесу полетели стрелы.
Новгородцы нырнули под щиты и, негромко переругиваясь, принялись надевать брони. Лютобор сбил на палубу невовремя высунувшуюся из-за борта боярышню и скомандовал, чтобы прикрыли раненых.
– Это что же Райво делает? – услышал Тороп обиженный голос дядьки Нежиловца. – Сдурел что ли на старости лет?!
Ох, и неприветливо встречала усталых путников дружеская заводь. Ощерилась зубами нескольких десятков хищных щук. Гридни подняли луки, готовясь ответить. Стрелять на звук им было не внове: в прежние годы Вышата Сытенич ходил и на чудь, и на емь, и на сумь, и далеко не везде его встречали как друга. Однако боярин сделал знак опустить луки. Он распрямился во весь рост и, не надевая брони, видимый для каждого из лесных стрелков прошел на нос ладьи и медленно отстегнул от пояса ножны с мечом как знак добрых намерений.
– Дед Райво! – позвал он тишину. – Это я, боярин Вышата. Али не признал?
В зарослях произошло какое-то движение. Ветви приподнялись, и к реке спустился невысокий сухонький старичок, копия дедушки Чекленера, отца Тороповой матери. Длинные изжелта-белые пряди обрамляли его скуластое морщинистое лицо, седая борода спускалась до самых колен. Подслеповато прищурив бледно-голубые, бывшие некогда ослепительно лазоревыми глаза, он некоторое время смотрел то на безоружного новгородского вождя, то на драккар, потом удивленно промолвил:
– Вышата Сытенич! Ты ли это?
– Как видишь.
Боярин по-прежнему неподвижно стоял на носу, обратившись лицом к лесу, чтобы все, кто укрылся в зарослях, могли разглядеть, что он не оборотень, не обманка, не бесплотное порождение злокозненной нави.
– А на том корабле кто?
– Люди мои.
В выцветших глазах старейшины отразилось сразу три чувства: удивление, недоверие и затем ликование. Они смешались, сменяя одно другое, и потому лицо деда Райво, точно небо в ветреный, облачный день, то хмурилось, то прояснялось, пока, наконец, не просияло окончательно.
Боярин, впрочем, на эту радугу настроений не обратил или сделал вид, что не обратил, никакого внимания. Он подождал, пока старейшина осмыслит его слова, а затем невозмутимо продолжал:
– Вот, хотели зайти к тебе в гости: в баньке попариться, пару деньков отдохнуть, а ты нас стрелами встречаешь. Может нам, пока не поздно, уйти? Скажи, что не ко двору пришлись. Я обиды держать не буду.
Дед Райво замахал на него руками и замотал головой, так, что его долгая борода распалась на множество прядей. Он не стал ее приглаживать. Вместо того, зычно, как умеют только финны – жители непроходимых лесов, свистнул. На берегу тотчас появился вихрастый парнишка верхом на прирученном лосе. Дед Райво что-то сказал ему по-мерянски, и тот исчез в зарослях. Тороп разобрал, что старейшина распорядился вернуть баб и детишек из лесного убежища в деревню и срочно готовить для дорогих гостей угощение и баню.
Вслед за гонцом из зарослей показались верткие финские челны, наполненные крепкими белоголовыми охотниками. Наряду с Щучанами в них сидели незнакомые новгородцам парни и мужи, как оказалось, жители деревень, стоявших выше по течению. Охотники улыбались и приветливо махали руками, однако находящиеся при каждом – тяжелые топоры да луки с тулами, полными стрел, говорили о том, что гостям иного рода, нежели Вышата Сытенич, пришлось бы здесь нелегко.
Ручной лось гонца, точно скачущий по волнам конь Одина, вероятно, имел две пары запасных ног: когда ладьи, сопровождаемые челнами, подошли к Щучьей Заводи, там уже вовсю кипела работа. На берегу топили баньку, и курился добрый дымок. Хлопотливые бабы срочно собирали для дорогих гостей самую лучшую снедь, а светлокосые девчонки в берестяных венчиках, забыв о том, что их позвали помогать, вместе с любопытной ребятней крутились на берегу и во все глаза пялились на ладных боярских гридней и их соседей.
