— Прошу вас, не томите меня!
С тяжелыми деревянными шайками на плечах, полными чистого белья — они шли расстилать его на траве, на самом солнцепеке, — мимо брата с сестрой прошли босоногие прачки в подвернутых и заткнутых за пояс платьях, открывавших белые юбки.
— Ну так вот. Мне кажется, я могу утверждать, что Гийом Дюбур в вас влюблен.
— Ах!.. — вырвалось у молодой женщины, щеки которой запылали. — Так вот вы о чем!..
Не произнеся больше ни слова, она остановилась, чтобы с демонстративным спокойствием снять с льняной юбки колючку от кустарника, росшего на берегу ручья.
— Вы знали это.
— И знала, и не знала.
— Право же, по-моему, вы не удивлены!
— Действительно, не удивлена.
Она повернулась к брату.
— Можно что-то знать, Арно, не позволяя себе в этом признаться. В какой-то извилине мозга сохраняется предположение. Человек не хочет ни прояснить его, ни взглянуть в лицо реальности. Он хитрит с собой, обманывает себя, не допуская при этом со своей стороны ничего бесчестного, а просто чтобы избежать необходимости слишком поспешно оценить это и отрезать.
— Не понимаю.
— Послушайте, вы догадались, а я почувствовала в кузене Филиппа чувство ко мне. Мы можем ошибаться. Что мы знаем об этом человеке? Почти ничего. Прошло уже несколько недель, а мы с ним фактически незнакомы! Возможно, мы с вами просто заблуждаемся.
— О Боже, вы говорите так, как если бы он уже стал вам нравиться! — заметил Арно с тревожной серьезностью. — Что с вами происходит, Флори? Или вы забыли, что поблажки в любви приводят к слабости?
— Чего вы от меня хотите? Пока он не убедил меня в чувствах, в которых мы его подозреваем, их как бы не существует. И тем не менее я не могу отвечать суровостью на его галантность, учтивость, на его бескорыстный порыв прийти ко мне на помощь, даже дважды за один вчерашний день!
— Вот именно! Он дважды бросился к вам на помощь, однако ведь вовсе не вы, а Кларанс его «свободная невеста» по майской традиции!
— Но опасность грозила именно мне, а не ей.
— Не вы ли сами рассказывали мне, что Артюс осмелился вчера в лесу поцеловать Кларанс?
— Да, так и было.
— А что делал в это время кузен вашего мужа?
— Ничего.
— Не моргнув глазом, он позволил какому-то голиарду поцеловать свою майскую невесту!
— Не будем валить все в одну кучу. Прежде всего эта помолвка не больше чем традиционная шутка, это известно каждому. И потом, у него просто не было времени вмешаться — так стремительно действовал ваш друг.
— Я уверен, что, если бы таким образом напали на вас, Гийом нашел бы время встать между вами и Артюсом.
— Не будем обсуждать предположения. Вы знаете, Арно, что ваше мнение значит для меня много. Что вы посоветуете мне в этих обстоятельствах?
— Не доверять, присматриваться, беречь себя.
— Не беспокойтесь, беречь меня будут двое — я и он.
Студент покачал головой.
— Вы в этом уверены? — с сомнением спросил он. — Так ли уж вы в этом уверены? Что до меня, то мне сдается, что имя вашей защиты — неведение и слабость. Неужели этому вкрадчивому человеку хватило хитрости или искусства обольщения, чтобы так быстро вызвать ваш интерес к себе?
— Но я не проявляю к нему интереса!
Впервые после прежних детских ссор брат и сестра с такой живостью доказывали каждый свое. Флори вздохнула, окинула взглядом зеленевший вокруг мирный пейзаж и заставила себя улыбнуться.
— Полно, Арно, прошу вас, верьте мне. Не сомневайтесь во мне. Во всей этой истории нет ничего, кроме бредней. Во всем виновато лишь наше слишком плодовитое воображение. Однако я обещаю вам быть бдительной. При первых признаках опасности я, если понадобится, объяснюсь с Гийомом Дюбуром. Уверена, правда, что в этом не будет нужды.
— Да услышит вас Бог! — проговорил Арно, которого ее слова не убедили.
Флори взяла его за руку.
— Какого рыцаря находит в моем брате моя добропорядочность!
— Кто, кроме отца, может лучшим вашим защитником?
— Вы забываете о Филиппе.
Арно нахмурился.
— Я забываю? — спросил он. — Хотелось бы быть уверенным, что только я!
Матильда ждала своего дядю, Пьера Клютэна, священника и каноника капитула собора Парижской Богоматери.
Подталкиваемая тревогой, она в сопровождении Маруа пришла к нему как всегда, когда чувствовала нужду в духовной помощи, оставив свои дела на улице Кэнкампуа в порыве, не терпевшем отлагательств.
Она любила и почитала младшего брата своего отца, хрупкая, но пылкая натура которого поддерживала ее и одновременно придавала ей силу, что было ей так необходимо.
Она не сообщила заранее о том, что придет, и ей пришлось подождать, пока дядя освободится от дел, задержавших его в соборе. Она воспользовалась этим, чтобы разобраться в своих мыслях, нанести некоторый порядок в хаосе своих чувств.
Ее вывело из размышлений монотонное жужжание летавшей по комнате мухи. Матильда попыталась поймать ее, резко выбросив руку, но надоедливое насекомое преспокойно продолжало жужжать, перелетая от одной стены к другой.
Каждый раз, когда Матильда слышала этот звук в закрытом месте, где бы это ни случилось, он будил в ней тревожные воспоминания. С физическим ощущением полной, смущающей ее, реальности она снова увидела себя одну в детской комнате, примыкавшей к спальне родителей, почувствовала аромат роз в оловянном горшочке в полумраке за закрытыми от зноя ставнями. Из соседней комнаты доносились звуки бессвязной речи, вздохи, счастливые стоны, нараставшие и усиливавшиеся и разрешившиеся наконец хрипом мучительного восторга. Стоявшую у двери девочку разрывало чувство тревоги, переходившее в ужас, и какого-то, тогда еще не осознанного, наслаждения. Сердце ее безумно колотилось, кровь стучала в висках, ее охватывал мир тайны, сотрясала дрожь, она не понимала, почему происходившее по ту сторону двери оказывало на нее такое могучее влияние.
Все то, что превращало ее детство и отрочество в школу чувственности, впитываемой с неумолимым постоянством, какое только можно себе представить, это инстинктивное понимание того, что любовь родителей неведомо для них учила ее страсти, всегда связывалось в ее представлении с летним зноем и с жужжанием мухи.
Матильда открыла окно, прогнала муху и выглянула на улицу, перегнувшись через подоконник. Дом Пьера Клютэна дышал безмятежным покоем. Белый, с зубцами на островерхой крыше, построенный на участке монастыря за счет епископства для каноников и их семей, словно наслаждался тишиной этого крохотного городка, отрезанного от безостановочного парижского движения и шума окружавшей его стеной с четырьмя воротами. Как и любой дом в этом тихом месте, он утопал в зелени сада.
