— … подумай, чьей крови Тата! — не унималась Алевтина Афанасьевна, и тут Андрей не сумел более сдержаться, прервал ее.
— Madam, ça suffit! [676] — и добавил после короткой паузы. — Довольно, прошу вас. Не стоит более продолжать. Я вас прошу… как вы меня просили когда-то. Я знаю, вы не питаете особого расположения к Надин, но обвинять огульно…
— Огульно? — едко переспросила Алевтина Афанасьевна. — Смею ли я бросать тень на невинность? Не смею! А вот обвинить по заслугам — в полной мере могу! Ваша жена, Борис, и ваша bru, Андрей, сей чистый образчик совершенства и невинности, позволила себе немыслимое для супруги — amourette [677]! Свидетельство чего — сей кушак. Борис, mon cher ami, ныне вы видите, что я была права во всех своих словах, что говорила вам? Неужто и ныне вы не поступите, как должно поступить в таком случае?
— Это мой кушак! — если бы Андрей перевернул стол, сбрасывая на пол фарфор и серебро, то, наверное, тогда сидящие за столом были бы удивлены менее чем после того, как прозвучала эта фраза. — Это мой кушак… верно, по ошибке в будуаре оказался.
— Ошибкой, Андрей Павлович, можно назвать то, что вы делаете ныне. Опомнитесь! Вспомните, о чем мы говорили той осенью, — холодно произнесла мать, поджимая губы. Ее взгляд мог бы проткнуть его насквозь, таким сверлящим он был в тот момент. Но он смело встретил его, не отвел собственный взгляд в сторону.
— Это мой кушак, мадам, — и глаза Алевтины Афанасьевны подернулись странной дымкой, а уголки губ дернулись, словно от боли. Это был единственный момент, когда Андрей, уверенный в невиновности Надин, едва не сдался и не признался во лжи.
— C’est vrai, Nadin? [678] — голос Бориса был отстраненно вежлив, даже равнодушен. И ему действительно было все равно, ужаснулся Андрей, переведя взгляд на брата.
— Я могу ответить вам за вашу жену, — вдруг резко поднялась из-за стола мать, отодвинув от себя тарелку, что приборы звякнули жалостливо. — Могли ли вы подумать, mon cher, что в вашем доме появится змея, что может ужалить так больно? Родной крови! Я видела их сама, mon cher, корите меня за мое молчание…. Давеча осенью. А еще в год рождения этого ребенка, в тот же месяц. В передней, когда никто не мог даже подумать… Разве будет так целовать мужчина женщину, что родила ребенка от другого? Подумайте! Подумайте о том! И все эти толки, что по столице пошли не для отвода ли взоров от иного вора? Ибо ваш брат — вор! И клятвопреступник…
— C’est vrai, Nadin? — Борис продолжал добиваться ответа от жены, сидящей напротив него, и та не выдержала его взгляда — спрятала лицо, закрывшись ладонями, прошептав едва слышно:
— Прошу вас, позвольте мне уйти! Уйти! Прошу вас…
— Борис, вы должны…, - начала Алевтина Афанасьевна резко, прерывая этот жалостливый шепот. И тут брат Андрея вдруг вскочил на ноги и с глухим рыком дернул скатерть на себя, переворачивая часть посуды, разливая чай из фарфоровых пар.
— Вон! Вон из моего дома! Из жизни моей! Вон! Пошел прочь! Тотчас же! — Борис выглядел разозленным, но Андрей, отменно знавший брата, видел, что это только игра. Как обычно. В стремлении угодить матери, чьи желания Борис с детства научился тонко угадывать, а после и манипулировать матерью через них.
Никто не взглянул на Андрея, когда тот поднялся из-за стола и направился к выходу из столовой. Все старались смотреть на что угодно, лишь бы не встречаться с ним взглядом. Даже мать, мимо которой он проходил и попытался склониться к ее руке в прощании и немой просьбе о прощении за то, что подался своему порыву защитить Надин. Алевтина Афанасьевна руки не дала своей, вырвала из пальцев сына. Только бросила тихо:
— Я не прощу вам… никогда…
— Мадам, я не мог допустить того поступка, на который вы решились…, - в попытке оправдаться прошептал Андрей, которого больно ранил тон матери и сказанные ею слова. И снова появился соблазн отступиться, признаться, что это кушак с армейским шитьем, что он вовсе не его. Но за спиной стояли Борис, чья жизнь зависела от этих слов, и Надин, чей слезный шепот: «…помоги мне, mon coeur… не оставь меня…» он до сих пор слышал. И Тата, чьей вины не было ни капли в тех переплетающихся волнах ненависти, злобы и подлости, которые в это утро наполнили дом.
Потому Андрей просто тогда вышел вон, чтобы подняться к себе и распорядиться об окончательном переезде в тесные казенные квартиры…
— Я не понимаю, — покачала головой Анна, возвращая Андрея звуком своего голоса из далекого уже 1810 года в нынешний. — Я не понимаю, каким образом твой кушак оказался там.
И взглянула на него так внимательно, словно могла проникнуть в самую глубь его души, рассмотреть то, что он скрыл от нее сейчас, пытаясь сохранить имена матери и Надин в том виде, в каком сам бы желал, чтобы о них думали.
— Я никогда не был в покоях моей bru, — ответил Андрей. — И никогда, за исключением тех двух случаев, не касался ее неподобающим образом. Полагаю, что это была чья-то злая шутка и только на фоне тех толков, что тогда ходили по столице. Люди жестоки в своей злобе. Иногда они даже не думают о последствиях своей неразумности. У меня не было иного выхода, как признаться в том, что я сказал тогда. Вот, что я хотел тебе рассказать.
Анна задержала шаг, чтобы заглянуть в его глаза, так и вопрошающие ее о том, верит ли она в его невиновность или нет. Она видела, как ему важно, чтобы она дала ответ, и сняла хотя бы частично тот камень, который он носил до сих пор в душе, не позволяя себе никому открыть истины о том проклятом утре.
— Я тебе верю, — и сама чуть не заплакала, когда увидела выражение его глаз. Анна даже прочитала в тех, что не будь они на глазах у остальных, он бы непременно обнял бы ее. А тогда обвила бы руками его, показывая своей нежностью, что понимает его поступок из прошлого.
Анна догадывалась, что тот кушак был подброшен, и даже могла с уверенностью назвать заказчика этого неприятного и подлого поступка. И еще она отчего-то со странным злым удовольствием думала, что нет дыма без огня, и что те слухи, о дивной прелестнице мадам Олениной-младшей все же имеют под собой не только слова.
А после вдруг вспомнила день знакомства с Андреем, свои попытки очаровать его, как всякого мужчину в своем прошлом окружении, его явную холодность к ней и неприязнь к ее кокетству. И только сейчас, воскрешая в памяти каждый миг из их прошлых дней, Анна понимала истинную причину его поведения в то время.
— И с тех самых пор мадам Оленина… к тебе…, - Анна смешалась, не зная, как задать этот вопрос и не причинить излишней боли ему.
— С того самого дня, — подтвердил он нарочито равнодушно, пытаясь теперь забыть о том проклятом для него дне, когда он уезжал из семьи без прощальных слов. Будто вор. Будто преступник, которым в какой-то мере чувствовал себя тогда.
