Мария ответила на оба письма. Она посылала их на имя Лошека, а в Хофбург их доставлял нарочный.
„Я люблю вас, – писала она, – и я несчастна. Как все это объять умом? Я хотела бы быть всем для вас, но ничего не могу…“ Отсутствие графини Лариш удручало ее. „А когда она вернется, вы, может быть, уедете! Мне горько, когда вы далеко от Вены. Если с вами что-нибудь случится, что станет со мной?..“ Так она исписала четыре страницы.
Мария видела принца в Опере, где давали „Тристана и Изольду“. Она постаралась выглядеть красивой и попросила мать одолжить ей несколько драгоценностей. Обычно молодые девушки в Вене не выходили в дорогих украшениях. Скромный эмалевый крестик – это было все, что они носили вплоть до замужества. Однако баронесса Ветцера долго жила на Востоке и вращалась в дипломатическом мире, где границы дозволенного не столь узки. Она гордилась красотой дочери и для этого вечера дала ей бриллиантовую диадему, которую Мария прикрепила к прическе.
Как она сожалела, что не может надеть подаренное Рудольфом кольцо! Она поцеловала его перед поездкой в Онеру. На ней было платье из белого крепдешина. Она знала, что нравилась Рудольфу в этом наряде. Белыми цветами он украсил и салон в Хофбурге, в котором они провели незабываемые часы. Никогда она не наряжалась с такой тщательностью. В Опере ожидалась принцесса, а Мария хотела быть красивей всех и привлекать всеобщее внимание.
Отсутствующая графиня предоставила свою ложу, неподалеку от императорской, в распоряжение мадам Ветцера. В театре Мария имела большой успех. Диадема произвела сенсацию. Мария обрадовалась, узнав об этом от друзей во время антракта. Только теперь появились в театре принц с женой, которых сопровождала принцесса Кобургская, сестра Стефании. Принц сразу же повернулся к ложе, где сидела Мария. Хотя расстояние между ними было небольшим, он стал смотреть в бинокль и, выбрав удобный момент, незаметно, как он думал, послал ей знак восхищения. На этот раз Мария не покраснела. Вслед за тем – возможно, речь о ней зашла в императорской ложе – обе принцессы, к ее удовлетворению, стали смотреть на нее в бинокль… Позднее Мария в свою очередь рассмотрела их. И та, и другая были лишены красоты и элегантности. Сидящий позади них Рудольф казался существом другой расы… „Что может быть общего между ними?“ – думала Мария, и сердце ее сжималось при мысли, что судьба любимого ею человека связана с одной из этих женщин.
Конец вечера был невеселым. Все окружающее ранило ее, она как бы повсюду натыкалась на препятствия, разделявшие ее и Рудольфа.
Они находились в одном зале, но непреодолимая дистанция пролегала между ними. Он не мог сделать этих нескольких шагов до ее ложи – просто зайти и поздороваться, сесть рядом, как поступали другие мужчины, которых она знала. Ведь они любили друг друга. Между ними уже существовала та бесценная и столь редкая сердечная близость, та невыразимая нежность, которая соединяет человеческие существа надежнее любых официальных уз. Одновременно какой-то непонятный барьер вырастал на их пути, нечто, пришедшее из глубины веков, состоящее из груды условностей, хаоса правил, – старых, абсурдных, отживших, но сохранявших силу, достаточно неприступных, чтобы встать перед ними непреодолимой стеной. Они смогут видеться только украдкой, вырывая у судьбы короткие и всегда находящиеся под угрозой мгновения… Какое будущее!
На сцене умирал покинутый Тристан. Изольда следовала за ним в царство смерти. Неужели смерть – единственное убежище, где соединяются несчастные любящие души, – но зато навеки?
Вернувшись домой, Мария проплакала половину ночи.
Записка от Рудольфа не следующее утро вернула ее к жизни.
„Вы были самой красивой в Опере. Я люблю вас…
Р.“
Он писал на бумаге, помеченной грифом „Захер“ и датированной вчерашним вечером.
Прошла неделя. Графиня Лариш вернулась наконец в Вену и собиралась пробыть здесь до конца года. Между тем принц целыми днями был занят. Рутинные обязанности службы казались ему невыносимыми. Он не располагал своим временем, расписанным по часам и минутам, и это его особенно раздражало. Он смог уделить Марии только несколько коротких минут, и то не в Хофбурге. Графиня привезла ему Марию в уединенную аллею Пратера и оставила их одних.
Смеркалось. Принц, в наброшенном на плечи широком военном плаще, взял Марию под руку и энергичным шагом увлек ее на тропинку, ведущую в лес. Он шел так быстро, что Мария почти бежала рядом. Когда они углубились в гущу, он остановился.
– Ангелы, вероятно, потеряли наш след… Я окружен шпионами. Полицейский префект, премьер-министр, моя жена устроили за мной слежку. Меня гонят, как дичь… Что у меня за жизнь, моя маленькая Мария!.. И я не внушаю вам страха!.. Вы должны бы бежать от меня…
Он говорил отрывистыми фразами; ему не хватало дыхания. Продолжал жаловаться на окружающих его врагов, которые, по его словам, не успокоятся, пока не убьют его. Рассказывал также об изнуряющих, непереносимых головных болях. Его нервное возбуждение усиливалось, и сквозь наступающую темноту Мария различала лихорадочный блеск глаз и бледность принца.
Ее охватывали то ужас, то жалость. Что происходит с Рудольфом?.. Не сдадут ли у него до предела натянутые нервы? Его явно лихорадило, он мог заболеть. Она не осмеливалась прервать…
Не говоря ни слова и продолжая идти рядом, она взяла его за руку. Прикосновение прохладной руки подействовало на принца. Мало-помалу он успокоился и наконец умолк. Она старалась безмолвно внушить Рудольфу, что он был для нее дороже жизни, что с ним и смерть ей не страшна.
Опускалась ночь. Невидимые ветви деревьев хлестали их по лицу.
– Пора расставаться, Мария, – ласково сказал принц. – Пратер ночью опаснее дикого леса.
Он шел в темноте с уверенностью, которая удивила Марию. Деревья стали редеть, и они очутились на опушке.
– Карета графини вон там, – сказал он, показывая на горящие невдалеке фонари экипажа. – Я хороший проводник?.. Думайте только об этом и простите меня.
Его еще била дрожь. Внезапно он заключил молодую девушку в объятия и впервые страстно поцеловал в губы.
Мария одна подошла к карете графини. Поцелуй принца воспламенил ее. Зажженный Рудольфом огонь не угасал.
Время теперь понеслось галопом. В лихорадочном ожидании проходил каждый день, каждый час. Получить наконец долгожданное письмо; побежать на свидание, преодолев тысячу препятствий с той и другой стороны; заметить издали друг друга в Опере или в Пратере; вовремя заручиться помощью обязательной графини; с беспокойством ожидать газет, когда „он“ в отъезде – а это случалось каждую неделю, – и с замиранием сердца пробегать газетные полосы, испытывая радость, что они не сообщают крупным шрифтом о покушении на наследного принца; терзаться тревогой и тем не менее лучиться счастьем; каждое мгновение – когда кажется, что любой при желании узнает по вашему лицу о владеющей вами страсти, что это должно бросаться в глаза даже самому равнодушному, – каждое мгновение быть непроницаемой для окружающих, сохранять невозмутимость; говорить о вещах, ставших для вас посторонними, смеяться, выходить прогуливаться, выезжать в свет, танцевать, выслушивать пошлости и быть преследуемой тайной мыслью: „Где он сейчас? Не забыл ли он меня? Я люблю его!“
