Самая старая история на свете.
Георгина сама услышала, как наивно, как глупо звучат ее слова, и закрыла лицо ладонями.
Пол Бигелоу молчал. Долго.
Тишина была мукой, трепет листьев на ветру, ропот волн действовали на нервы; в конце концов Георгина вытерла лицо ладонями, руки отерла о саронг и вздернула нос.
– Не знаю, что мне теперь делать, – прошептала она с набухшим горлом, низким от слез голосом.
Ах Тонг ни за что не достал бы для нее порошок в китайском квартале, насколько она его знала. Картика не смогла бы ей помочь, Семпака не захотела бы, и все трое сочли бы своим долгом обо всем рассказать туану Финдли.
– И сколько… у вас уже? – спросил Пол Бигелоу, сухо и хрипло, голосом как наждачная бумага.
Его слова дошли до нее глухо и искаженно, как звуки под водой; она с трудом его понимала.
– О чем вы?
– Я хочу знать, как давно вы ждете ребенка.
Резкость его голоса вытолкнула ее назад, на поверхность.
– Я точно не знаю.
С Рахарио она потеряла свое прежнее ощущение времени. Дни, недели и месяцы стали измеряться по движению солнца и звезд, по морским приливам и отливам и по смене ветра.
– Месяца… четыре.
Неподвижный как скала, о которую он опирался, Пол Бигелоу смотрел перед собой в пустоту. Бледный под загаром, почти серый, лицо словно высечено из гранита, глаза из голубого стекла.
Он содрогнулся и оттолкнулся от скалы.
– Не беспокойтесь. Я все устрою.
Не взглянув на нее, он повернулся, и заросли с треском поддавались его твердым, широким шагам.
– Но как? – крикнула ему вслед Георгина.
– Я же сказал, – бросил он через плечо, – не беспокойтесь.
Георгина снова скорчилась и смотрела на воду, течение и шум которой были эхом того, что творилось в ее теле.
Ее спотыкающееся сердце, которое иногда билось у нее в ушах так часто, что кружилась голова. Приливы дурноты и бешеный голод. Поток и кипение крови, бегущей по ее жилам. И глубоко, глубоко в ней крошечное человеческое существо, плавающее и трепыхающееся, как рыбка. Головастик, существо между землей и морем, создание двух стихий.
Ребенок любимого, подраставший в ней.
Она устало тащилась по саду, этому лесу мрачных теней, на которые проливалось вечернее небо, сине-фиолетовое, как растертый гелиотроп. Темные облака зловеще собирались в тучи, озаряясь призрачными вспышками зарниц, сопровождаемые духотой надвигающейся грозы.
Целый день она провела на скале. Только гром пушек на Губернаторском холме, возвещавший пятый час пополудни, вспугнул ее, и прошло еще некоторое время, пока она поднялась на ноги, чтобы вернуться в дом. Чтобы переодеться к ужину, натянуть поверх своего отчаяния оболочку хорошо устроенной повседневности, которой уже давно не было и в помине.
Словно замок с привидениями, перед ней высился фасад Л’Эспуара, огни горели, словно бледные кости в наступающих сумерках. Георгина с трудом переставляла ноги, поднимаясь по лестнице, и остро-сладкий, пряный дух дала и свежеиспеченных чапати, разнообразных карри, витавший в холле, вывернул ее желудок.
Грохот – словно от опрокинутой мебели – заставил ее вздрогнуть, а шипящий рык, словно тигриный, парализовал ее.
– За моей спиной! Под моей крышей!
Голос ее отца, в неукротимой ярости, едва приглушенный дверью его кабинета.
– Нилам! – из уголка холла к ней метнулась Картика. – Ах-ах, Нилам! Должно быть, случилось что-то страшное! Туан Финдли и туан Бигелоу едва вошли в дом, как затворились в кабинете. Сперва все было тихо, но потом туан Финдли начал яриться, как дикий зверь в клетке.
– У вас, у молодежи что, не осталось ни капли понятия о приличиях? – ревел Гордон Финдли. – Никакого представления о чести?
Картика испуганно прислушивалась к тому, что творилось в кабинете.
– Таким я туана еще не видела.
Я тоже. Георгина сглотнула.
Гневным – да, бывало, и разгоряченным, временами громким и шумным, но не в таком состоянии неукротимого пожара. Не такой уничтожающей мощи.
Ее взгляд наткнулся на взгляд Семпаки, которая вышла в холл вслед за Картикой.
– Я это предвидела, – беззвучно прошептала Семпака, почти скорбно и без малейшего следа довольства или злорадства. – Что ты только натворила.
Порыв ветра охватил дом и, казалось, сорвал его в сторону моря, и шум в кронах деревьев звучал так, будто волны лизали его фундамент в жажде присвоить Л’Эспуар и утянуть его на морское дно.
Час за часом Георгина выжидала на темной веранде.
Она сама не знала, чего ждет; может быть, ветер повернет или прилив с отливом поменяются местами. Она не знала, что ей еще делать.
Бессмысленно было и думать, чтобы сбежать; нигде на свете не было ей пристанища. Повсюду ее будет сопровождать позор, что она ждет ребенка от брака, который в глазах европейцев действительным не считается, ибо заключен не в церкви, а в море, с небом и рыбами в качестве единственных свидетелей, и нигде не закреплен письменно. С мужчиной, таким же не принадлежащим одному месту, как стихия воды, составляющая его жизнь.
С темнокожим мужчиной. Преступление, за которое не дождаться ей милости. Нигде.
Вечерний звон колокола Сент-Андруса давно отзвучал. На верхнем этаже у нее над головой тонкий звон серебра и фарфора подсказывал, что бои убирают со стола; ужина сегодня не будет. В остальном было тихо; зловещая, грозная тишина давила на душу. Отдаленный гром ворочался и рокотал робко, будто надвигающаяся гроза тоже боялась природного гнева Гордона Финдли.
– Мисс Нилам? – худенький силуэт боя Один возник неподалеку. – Тебя хочет видеть туан Финдли.
Грязно-желтым был конус света, который лампа отбрасывала на письменный стол, высосав все краски из лица Гордона Финдли и прочертив на нем глубокие борозды; он выглядел постаревшим на годы. В стороне, у окна, опершись на раму, стоял Пол Бигелоу, опустив голову и глядя в точку на полу. Даже в полутьме было видно, как горят его уши – как у школьника, получившего нагоняй.
В кабинете было душно. Тяжелая грозовая ночь усугублялась мужским потом, еще более едким из-за дыма, повисшего в воздухе; окурки сигар наполняли пепельницу. К дыму примешивались и острые алкогольные испарения, стеклянный графин рядом с двумя стаканами был почти пуст.
– Папа, – пискнула Георгина, как маленькая, и непроизвольно сделала книксен.
Как жаль, что она не переоделась, представ здесь в заношенной кебайе и пыльном саронге, да еще с грязными босыми ногами. Стояла как перед судом.
Гордон Финдли молчал; уперев ладони в разложенные по столу бумаги, как будто сдерживаясь, чтобы не вскочить, он смотрел прямо перед собой.
– Папа? – Она боролась со страхом.
Наконец он откашлялся.
– Мистер… Мистер Бигелоу сегодня открыл мне, как он злоупотребил моим доверием и моим гостеприимством.
Георгина вопросительно посмотрела на Пола Бигелоу – тот опустил голову еще ниже.
– Однако его решение объясниться начистоту в принципе делает ему честь. Но не умаляет ни наглости, с какой он провел меня, ни бесчестности его преступления. – Густые прямые брови сомкнулись над переносицей. – Что касается твоей доли в этом, то я далеко не уверен, что за все в ответе один мистер Бигелоу. Или я действительно настолько обманывался в собственной плоти и крови. Я с трудом могу представить себе, чтобы твоя бесценная тетя воспитала тебя в такой… распущенности.
– Нет, папа, – хрипло прошептала Георгина. – Все не так. Я никогда…
Он с размаху стукнул ладонью о стол.
– Не лги мне! Или ты будешь отрицать, что носишь ребенка?
– Нет, – выдохнула она почти беззвучно.
– В моем доме, – прошелестел он, и это прозвучало как рык хищника. – Прямо у меня под носом. Да как вы могли!
– Папа, я…
– Молчать! – Его глаза метали синие молнии, а указательный палец вскинулся в жесте угрозы. – Я не хочу слышать ни слова! Не буду тебе говорить, насколько я разочарован тобой. – Он резко выдохнул носом. – Еще хорошо, что мистер Бигелоу уверил меня в честности своих намерений. Если не считать этого тяжкого греха, он всегда вел себя безупречно. Он способный коммерсант и станет хорошим преемником для фирмы.
