— Я ее знаю, это Полина, представляешь, она любила Флориса.
Жанна-Антуанетта пожирала глазами надменную брюнетку, госпожу де Вентимиль, находившуюся в самом расцвете своей горделивой красоты. Она была одета в амазонку с юбкой из алого бархата, украшенную золотыми бранденбурами. Маленькая треугольная шапочка того же цвета лихо сидела на ее белокуром парике, выгодно оттенявшем цвет лица. Красота ее была воплощением идеала юных девиц, запертых в монастыре. Однако глаза пансионерок были устремлены прежде всего на короля. Глядя на монарха, Батистина почувствовала, как у нее сильно забилось сердце:
— Он почти так же красив, как Флорис.
Взгляд черных, немного раскосых глаз короля, прикрытых тяжелыми веками, лениво скользил по склонившимся головкам: король откровенно скучал. Он возвращался с охоты, во время которой Полина следовала за ним в карете; его сапоги еще были покрыты пылью, в руках он держал хлыст. Весь день ветер бил ему в лицо, отчего его матовая кожа слегка порозовела. Людовик Любимый являл собой идеальный образ очарованного принца. Он нисколько не подозревал, какое множество юных сердец возбудил он своим визитом. Батистина вздрогнула. Король и госпожа де Вентимиль проходили перед пансионерками, и настоятельница представляла их:
— Мадемуазель де Люинь, первая чтица.
— Это похвально, мадемуазель, — небрежно произнес король.
— Мадемуазель де Лоражэ, первая по рисованию.
— Прекрасно, мадемуазель.
— Мадемуазель де Фондодеж, она новенькая, но уже успела стать первой в игре на клавесине.
Полина де Вентимиль удостаивала девочек легким презрительным кивком, от которого им становилось явно не по себе.
«Стадо маленьких индюшек, какие у них глупые рожи, когда они с таким откровенным обожанием смотрят на короля. Ерунда! Ни одна из этих глупых гусынь не сумеет отнять его у меня», — думала фаворитка, жившая в постоянном страхе, как бы непрошеная соперница не похитила у нее сердце короля, как она сама когда-то увела его у своей сестры Луизы де Майи.
«Мадемуазель де Вильнев-Карамей, первая в верховой езде», — словно во сне услышала Батистина. Она не осмелилась поднять голову; впервые в жизни она засмущалась.
— Гм… скажите, Ришелье, если не изменяет память, у нас при дворе есть кто-то из рода Вильнев-Карамей? — произнес Людовик XV, делая вид, что мучительно роется в памяти.
Скрывая улыбку, герцог подошел к королю; ему одному было известно о секретной миссии, доверенной монархом Флорису и Адриану; он также знал, что Любимый почтил обоих братьев своей дружбой.
«Какой лицемер и какой артист, — непочтительно думал герцог. — Никогда не угадаешь, о чем он сейчас думает». Затем он произнес:
— В самом деле, ваше величество, граф Адриан и шевалье Флорис де Вильнев-Карамей год назад находились при дворе, затем вы изволили отправить их в Россию вместе с чрезвычайным посольством вашего величества.
— Ах, да! Да, теперь мы припоминаем, Встаньте, мадемуазель, вы случайно не родственница этих господ?
Сердце Батистины билось так сильно, что казалось, вот-вот выскочит из груди. Она была одурманена и взволнована звучанием королевского голоса, странного и хрипловатого, которому при желании король умел продавать столько очарования. Батистина выпрямилась и прошептала:
— Да, сир, это мои братья.
— Значит, мадемуазель де Вильнев-Карамей, вы прекрасная наездница, это очень хорошо. А как у вас с остальными дисциплинами?
— Сир, — качала Батистина; к ней быстро вернулась ее обычная самоуверенность, — я не сильна ни в пении, ни в танцах, ни в прочих рукоделиях, которыми обычно развлекаются маленькие девочки.
— Однако вы еще не так давно играли в куклы, мадемуазель, — поскрежетала зубами Полина, никогда не любившая Батистины; она находила, что король слишком любезен с этой невоспитанной девочкой.
— Да, вместе с моим братом Флорисом мы расстреливали их, госпожа маркиза, — задорно отвечала Батистина; подобная дерзость в устах двенадцатилетней девочки звучала неожиданно.
При имени Флориса маркиза побледнела. Настоятельница хотела прервать Батистину.
— Ваше величество, мадемуазель Вильнев-Карамей — настоящий сорванец. А вот мадемуазель Пуа…
— Оставьте, матушка, — перебил ее король, — дайте ей сказать. Она меня забавляет… А чем бы вам хотелось заниматься в монастыре, мадемуазель?
— О, сир, — отвечала Батистина, опьяненная славой и чувствуя себя теперь совершенно уверенной, — мне бы хотелось, чтобы у нас были уроки фехтования, стрельбы из лука, из пистолета, а, главное, чтобы нас научили травить оленей.
Настоятельница содрогнулась от ужаса, сестры-урсулинки закачали головами в остроконечных чепцах с вуалями. Король разразился своим хрипловатым смехом; ответ пришелся ему по сердцу. Он обернулся к Полине:
— Этот ребенок прав, девушек всегда обучают всяким глупостям, которые им никогда не пригодятся. Так, например, моя дорогая, если бы вас лучше учили верховой езде, вы могли бы сопровождать меня на охоте верхом. Отныне, мать-настоятельница, мы желаем, чтобы в пансионе урсулинок в Пуассии девушек обучали владению оружием и великому искусству охоты.
Тревожно зашелестели чепцы сестер, охваченных паникой.
— Нам будет приятно, мадемуазель де Вильнев-Карамей, если через несколько лет вы будете представлены нашему двору, скажите это своим братьям. И… кто это прелестное дитя? — спросил король, с интересом разглядывая Жанну-Антуанетту.
Мать-настоятельница раскрыла рот, чтобы ответить, но Батистина опередила ее:
— Это моя подруга, мадемуазель Ле Норман д’Этиоль, сир.
Мать-настоятельница даже поперхнулась от возмущения; это уж слишком! Король улыбнулся своей чарующей улыбкой, словно понял маневр Батистины, и проговорил:
— Прекрасное имя, мадемуазель, такое же, как и ваше очаровательное личико. Мы запомним его.
Жанна-Антуанетта густо покраснела и вместе с Батистиной склонилась в глубоком реверансе. Когда обе девочки поднялись, король и его свита уже направлялись к выходу из монастыря. Визит был завершен.
Батистина и Жанна-Антуанетта ожидали наказания за свое «дерзкое» поведение, «недопустимое для воспитанных молодых особ». Но бедная настоятельница, слишком измученная этим ужасным утром и впечатлением, невольно произведенным на нее двумя девочками, единственным, удостоившимся внимания короля, удалилась, чтобы помолиться Господу или предаться заслуженному отдыху. Девичий рой мгновенно облепил обоих героинь дня; Батистина гордо взглянула на Жанну-Антуанетту, а та в ответ заговорщически подмигнула ей. Она была уверена, что сегодня утром одержала важную победу. Веснушки маленькой Фондодеж буквально позеленели от ярости; воспользовавшись этим, Батистина, проходя мимо, наступила ей на ногу, довершив тем самым поражение противницы. Весь оставшийся день в монастыре звучали песнопения, раздавалась милостыня, служились мессы за здравие короля и королевы. При всем при этом исповедник стыдливо старался не упоминать имени мадам де Вентимиль. После торжественной трапезы девочки наконец получили разрешение погулять: они вышли во внутренний дворик, закутанные в теплые палантины из куньего или беличьего меха и покрыв головы мантильями. Батистина и Жанна-Антуанетта, как обычно, побежали в глубь сада, к хижине с инструментами старичка-садовника, отца Дельфена. Добряк садовник куда-то вышел, и две маленькие плутовки решили воспользоваться этим, чтобы залезть туда, куда им строжайшим образом запрещалось лазить: взяв лестницу, они забрались на ветхую крышу и принялись наблюдать за дорогой, ведущей в Париж. Иногда по ней мчались кареты или закутанные в длинные плащи всадники; копыта коней звонко цокали по булыжнику. Однажды какой-то кавалер, увидев двух девчушек, сидящих на крыше, словно на жердочке, овеваемых со всех сторон ледяным ветром, рассмеялся и, сняв с головы треуголку, приветственно помахал ею. При воспоминании об этом незнакомце щеки девочек розовели; но сейчас все их мысли были заняты утренним триумфом и особой короля.
