— Я прошу прощения за свое ошибочное представление.
— Ваши извинения приняты. Но постарайтесь больше подобных ошибок не делать.
— Минутку. Положа руку на сердце признайся, а у тебя не было неверных представлений обо мне?
— Ни одного, которое бы вы не опровергли.
Он усмехнулся:
— Например.
— Ну… за глаза я называла вас словом, означающим, что ваши родители не были женаты.
Коналл рассмеялся:
— Чувствую привкус сарказма в твоем признании.
— Вы и сами были со мной довольно едким.
— Видимо, у меня были на то причины, — произнес он, приподняв бровь. — Но позже, признаться, я обнаружил в тебе кое‑какие уравновешивающие качества.
— Какие именно? — поинтересовалась Шона с вызовом.
Он улыбнулся:
— Дай подумать. Мне нравится твоя манера разговаривать, хотя не всегда нравится то, что ты говоришь. Меня восхищает твоя отвага, конечно, если это не вызов мне. Я чувствую в тебе внимание и заботу и думаю, что твой муж и дети, когда они у тебя появятся, будут очень счастливы.
Лицо Шоны озарила улыбка.
— Спасибо за добрые слова.
К вечеру они осмотрели еще три фермы. Солнце уже клонилось к западному горизонту, и на небе собрались тучи, но Шона настояла на том, чтобы они дали лошадям попастись у ручья. А сами тем временем прошли к цветущему каштановому дереву.
— Знаешь, Шона, — начал Коналл, подобрав с земли сухой каштан, — фермы арендаторов находятся в худшем состоянии, чем я себе представлял. Я готов вложить небольшие деньги, чтобы помочь им со следующим урожаем, но меня волнует, что возврата вложений не хватит, чтобы содержать имение.
Его слова легли тяжким грузом на ее плечи.
— И что это значит?
— Возможно, мне придется продать часть земли. Возможно, я буду вынужден продать «Майлс‑Энд».
— Что?
Он запустил каштан в заросли.
— Это был один из советов, поданных мне Хартоппом, чтобы получить приток денег. Он даже нашел покупателя. Это барон Бейнбридж. Он предложил присоединить «Майлс‑Энд» и две прилегающие фермы к своему поместью плюс часть охотничьих угодий. Прежде чем возражать…
— Вы что, черт подери, спятили?
Он вздохнул.
— Во‑первых, успокойся.
Шона стиснула зубы.
— Во‑первых, вы никогда не должны продавать свою собственность.
— Иногда хирургу приходится ампутировать ногу пациенту, чтобы спасти его.
— Во‑вторых, вы не можете продать землю Барону Безмозглому.
— Это барон Бейнбридж, — поправил он с усмешкой.
Шона скрестила на груди руки.
— Очевидно, вы с ним не встречались, потому что мое имя подходит ему больше.
— У меня нет выбора, Шона, — пожал плечами Коналл. — Если я собираюсь поправить дела на некоторых моих фермах, то должен для начала собрать капитал. Деньги, как тебе известно, не растут на деревьях.
— А у вас растут! У вас по всему поместью сады!
Коналл вскинул голову:
— Туше. Но эти денежные крохи не позволят закупить для каждой фермы все необходимое. И ты это отлично знаешь.
Шона вздохнула, чтобы взять себя в руки.
— Я знаю, что вы хотите сделать то, что считаете лучшим для вашего поместья. Но, отрезав кусок здесь, отрезав кусок там, не станете богаче. Сохранение земель в неприкосновенности неизбежно связано с экономией. Но экономить вечно не придется. А земля… земля — это навсегда. Нет ничего лучше, чем вкладывать деньги в свою собственную землю. Отдадите ее сейчас и никогда не вернете назад.
Коналл обдумал ее слова. Ему предстояло сделать очень трудный выбор: либо стать бедным землевладельцем, на чем настаивала Шона, либо начать распродавать унаследованную от предков собственность, как рекомендовали Стюарт и Хартопп.
Шона заглянула ему в лицо:
— Я не говорила, что у нас все легко и быстро получится. Но дело того стоит.
Его глаза обратились к горизонту. На лбу пролегли морщины тревоги. Он уже ощущал нехватку денежных средств на недоимках. А если начнет вкладывать капитал, то и вовсе окажется на мели.
Жизнь в Англии была куда проще. Он работал, и ему платили. Всегда завуалированно. Как доктору благородного происхождения вознаграждение за его услуги ему оставляли в карете или в шелковом мешочке на столе, который он забирал, отобедав с семьей. Как благородный землевладелец он мог взимать ренту лишь четыре раза в год и то, если урожай был богатый. А если земля не уродила, он ничего не мог поделать. Дать деньги арендаторам — такое решение требовало смелости. Шла война, и работать на полях было некому. Так что, если его арендаторы будут влачить жалкое существование, его первым сгонят с земли кредиторы.
Коналл вздохнул:
— Полагаешь, я смогу получать доход к тому времени, когда Эрику придет пора жениться?
— Это я точно могу пообещать, — улыбнулась Шона.
— А если нет, тебе придется научить меня стать фермером.
В ее глазах сверкнули огоньки.
— Вас? Стать фермером? С нежными ручками и лондонскими привычками? Едва ли я дождусь такого времени.
Он подбоченился:
— Это что за измышления? Я еще бодрый и здоровый. У меня крепкая спина и сильные руки!
— Сколько вам лет?
— Тридцать пять.
— Ни хрена себе! Я думала не меньше пяти десятков.
Ямочка у него на щеке углубилась.
— Ну, это уже слишком! Пора промыть твой грязный рот.
Коналл обхватил Шону руками, заставив взвизгнуть от неожиданности, и с упрямой решимостью потащил вниз по склону к ручью.
— Нет! Не смейте окунать меня в воду!
— Сама напросилась.
Повиснув на его руке, Шона безвольно болтала ногами.
— Сейчас же отпусти меня, балда! Я тебя предупреждаю!
— Не трать понапрасну слова, — сказал он, неумолимо приближаясь к воде.
Она крепко обвила руками его шею. Он буквально читал ее мысли. Если бросит ее в ручей, она потянет его за собой. Как будто он позволит ей это.
Шона со страхом смотрела на воду внизу.
— Если ты меня намочишь, я… я…
— Да?
Его твердый подбородок не позволил ей произнести еще одну угрозу.
Она игриво признала поражение:
— Я больше не скажу ни одного бранного слова.
Он прищурился:
— Даешь слово? Свое честное слово?
— Да, — энергично кивнула Шона.
Коналл опустил правую руку. Ее ноги соскользнули на землю и стояли теперь всего в нескольких футах от ледяной воды, а тело Шоны было плотно прижато к его телу. Отделившись от его плеч, она нервно посмотрела ему в лицо. Но Коналл вдруг обнаружил, что не может ее отпустить.
По ее лицу прокатилась волна невысказанных чувств — чувств, которые являлись отражением его собственных. Его сердце в груди гулко стучало в одном ритме с бьющей в набат совестью. Плохо, плохо, плохо, говорила его совесть, приводя тысячу причин, почему это плохо.
