— Я люблю тебя, — сказали глаза Андрея с нежностью, которую видела только она, так контрастирующей сейчас с его лицом — по обыкновению холодным и отстраненным. И она бы прежде поверила в эту холодность и равнодушие к моменту, если бы не видела совсем иное в его душе. Если бы не знала то, что в его сердце на самом деле…
— Я люблю тебя, — улыбнулась она молча в ответ на его признание, не желая прятать от других свое счастье. Женщине допускалось не скрывать своей радости на венчании, допускалось нарушить привычную всем серьезность и торжественность момента.
Так и улыбалась. И когда целовала венец в последний раз, и когда читала вместе со всеми молитву. Ранее она бы разозлилась на саму себя за эту глупую счастливую улыбку, но нынче же ей отчего-то было все едино, что думает о ней сейчас каждый присутствующий в церкви и во дворе храма, куда они вышли с Андреем по завершении обряда.
— Долгих лет жизни и радости великой! Детишек поболее! Долгих лет! — неслось со всех сторон, когда они проходили через толпу крестьян, пришедших поглазеть на венчающихся бар. А потом вдруг полетели со всех сторон в них хмель и зерна пшена, как символы будущей плодовитой и благополучной жизни, и Анна не могла не рассмеяться под этим дождем из мелких зерен, что бросали людские руки. А потом засмеялся и Андрей, потянул ее, прикрывая ей голову ладонью от хмеля и пшена, в сторону коляски, ожидающей их возле церковной калитки, чтобы отвести в усадьбу.
Только когда коляска отъехала на достаточное расстояние от посторонних глаз, когда отстали крестьянские детишки, бежавшие несколько минут подряд за их экипажем, Анна, отчего-то заробевшая наедине с Андреем, осмелилась взглянуть на него через тонкое переплетение кружев. Прямо в его глаза, глядящие на нее так внимательно и так пристально. И тогда она зачем-то показала ему палец, на котором блеснуло в солнечном луче золото тонкого ободка, а затем положила свою руку рядом с его ладонью. Кольцо к кольцу.
— Смотри…, - и тут же забыла, о чем хотела сказать ему. Когда вдруг прижали ее к груди сильные руки, когда притянул к себе Андрей, заглядывая в ее лицо. И поцеловал прямо в эту счастливую улыбку, которую Анна подарила ему, лежа уютно в его руках. Потому что именно тут было ее место. Потому что только так она чувствовала, что ее душа поет.
— Слышишь? — спросила она его шепотом, когда Андрей скользнул губами по ее губам.
— Что? — он постарался прислушаться, но кроме перестука копыт лошадей по сухой дороге да редкого скрипа одного из колес, ничего не услышал, как ни старался.
— Мое сердце поет… для тебя… и только с тобой, — глядя в его глаза, прошептала Анна. — Мое сердце поет только рядом с тобой… Только будь рядом со мной всегда.
— Всегда, — повторил Андрей за ней, будто скрепляя этим словом некую клятву. А после не сумел сдержать себя и стал целовать ее, так горячо и неистово, что у самого закружилась голова. Как тогда, в день, когда впервые коснулся ее губ в лесу приусадебном. Точно так же над их головами светило солнце, как и сейчас, ласково проводя лучами по его затылку, склоненному над Анной. Его пальцы запутались в мягких локонах, кружево фаты чуть царапало щеку жесткостью накрахмаленного узора. Анна дрожала отчего-то под его руками, и эта дрожь передалась и ему через сладость ее поцелуя, так кружившего его голову в этот момент.
— Я люблю тебя, — шептал ей Андрей между поцелуями, и Анне хотелось выгибаться, подобно кошке в его руках от наслаждения, которое приносили его руки, губы и этот тихий шепот. Хотелось, чтобы этот миг все длился и длился. Всю жизнь… на всю жизнь забыться в его руках и под его губами…
Только когда коляска покатила по тенистой аллее из лип, ведущей к усадебному дому, и Андрей отстранился от нее и стал поправлять фату, чуть сбившуюся за время их поцелуев, Анна вдруг вспомнила, как уезжала еще пару часов назад отсюда. Точно так же склонялись над ней ветви лип, точно так же солнце играло редкими лучами в ее локонах и по светящемуся бликами газовому чехлу подвенечного платья. Только совсем иные чувства тревожили ее душу.
Анна вспомнила об этом и с тревогой взглянула на дом, а после на Андрея, который вмиг подметил смену ее настроения. Она поняла, что он понял ее тревогу, распознал в глазах, как всегда угадывал ее настрой. И поняла, что более удобного момента для того, чтобы рассказать о том, что случилось в этих стенах, не будет. Не приведи Господь, кто-то приметил поляка в окрестностях, и сызнова все эти слухи и толки, теперь уже задевающие не только ее имя…
— Андрей, — Анна протянула руку и коснулась его ладони. Тот в ответ ласково пожал ее пальцы, лежащие на его руке. Ах, почему коляска так быстро едет? Разве ж успеть ей сказать то, что она желала бы сейчас открыть ему? — Андрей, я должна тебе сказать…
А стены дома все приближались и приближались. Как и окно, из которого еще недавно смотрел ей в спину Лозинский, когда она уезжала отсюда в церковь. Смотрел долго — она так и чувствовала на себе этот взгляд, умоляющий обернуться, дать хотя бы крупицу надежды… Взгляд, камнем падающий в душу отголоском сожаления о том, что причинила ему боль, которую вполне могла понять, знакомая с той не понаслышке.
Но не обернулась. Навсегда провожая его из своей жизни… отрекаясь от прошлого, отсекая его от себя.
И почему-то сейчас, когда коляска остановилась у подъезда усадебного дома, а на встречу барина с молодой женой на крыльцо высыпали дворовые, которые оставались в усадьбе, Анну вдруг настиг странный приступ паники и тревоги. «…Любую причину можно устранить… даже ту, что в сердце впилась…», снова эта замысловато высказанная угроза мелькнула в голове, и она не могла не взглянуть на окна своих покоев. Показалось ли ей, или кто-то действительно стоит за легкими занавесями, развевающимися на сквозняке?
И страх… липкий страх щупальцами стал обвивать душу, заставляя дыхание сбиться с привычного ритма, а сердце заколотиться как несколько мгновений назад в бешеном ритме, но только уже не от сладости, а от цепкого ужаса. Того самого, который ощутила в тот миг, когда обернулась от зеркала на Лозинского, стоявшего в дверях, ведущих к ней в спальню…
Даже дар речи пропал на миг, когда Анна обернулась к Лозинскому, стоявшему на пороге. От неожиданности его появления, от непристойности этого визита, все еще способного разрушить ее будущую жизнь. А потом, прежде, чем она успела что-либо сказать или крикнуть на помощь, Лозинский шагнул за порог и резко захлопнул дверь ее спальни, повернув замок.
— По какому праву…? — только при звуке поворота замка к Анне вернулся дар речи. А вместе с тем пришел и страх, когда поняла, что в доме слишком мало людей, способных прийти ей на помощь. Да и как докричаться до тех, когда они совсем в иной половине дома, а кто и вовсе — в кухнях?
