— Я не должна была позволять тебе думать так, не должна была поддерживать эту ложь. Я сама не могу понять, для чего поступала так. Но более не могу понять, почему молчала все эти дни. Нет, могу… Я боялась. Боялась, что возненавидишь меня за эту ложь. Ведь ее было столько меж нами, что при мысли об этом…, - Анна на миг умолкла, чувствуя, как от стыда загорелись щеки. — Сперва я умолчала, потому что все эти толки… и видеть в твоих глазах то, что порой видела в прочих. Знать, что ты можешь презирать меня и дитя. Особенно Сашу. Но больше всего хотелось, чтобы ты принял меня и такую… без копейки за душой, в одной рубахе, с прижитым дитем на руках. Хотелось, чтобы любил и такую… ведь все они отвернулись. Все шептались за спиной, переводили порой на иную сторону улиц Гжатска при встрече девиц… Мне было важно, чтобы ты принял меня такой… Для меня это было как основное признание того, что все прощено. Что все былые мои ошибки — в прошлом и только. Мадам говорила, что я жду невозможного. И мне самой порой казалось, что это никогда не случится. Но мне так хотелось… чтобы любили меня не за красоту, не за иные какие-то достоинства. А именно такую! Как и чтобы видел не то, что перед глазами остальных, а иное… то, что глубоко внутри. Душу мою чтобы видел. О том мечтала, когда сидела в круге поклонников, когда шутя играла их влюбленностями, их страстями. Все они видели только то, что показывала. И только ты видел меня иную… Тогда, на лугу, когда прощались, я поняла это. Когда ты говорил о том блеске и о моей горячности в поступках. Я столько раз повторяла после мысленно каждое слово из твоих речей, что запомнила их. Красивый блеск льда, который суждено кому-то растопить, чтобы увидеть иное. И это сделал ты…
Они оба вспомнили лето, которое перевернуло жизнь обоих. Когда казалось, что счастье так близко, уже в руках — осталось только руку протянуть, и все задуманное случится. Но верна поговорка, что не всегда то, что задумано, явью становится. Война перепутала все планы, смешала карты, переплела судьбы на свой лад. Лед растаял, подумал с легкой горечью Андрей, превратившись в воду, которую он не смог удержать в своих руках… Он бы не вспоминал о прошлом в этот день. Но оно само вторгалось незваным гостем вплоть до последней минуты.
— Я едва не лишилась рассудка, когда увидела свое кольцо, отданное тебе, у денщика Лозинского, когда узнала путь, которым то попало к нему, — проговорила Анна, продолжая свою исповедь, которая сейчас так легко лилась из ее уст. — Я и лишилась его на время, как понимаю ныне. Мне нужно было хотя бы нить получить… чтобы ухватиться за нее, чтобы поверить. Не сойти с ума. И этой нитью для меня стал Лозинский. Он писал ко мне, а я читала эти письма и видела твою руку в них. И верила, что ты жив, раз пишешь ко мне. И писала ему. Только не передавала адресату, а прятала в бюро. Боже мой! Если бы знала, какую роль суждено будет сыграть тем письмам! Ведь именно одно из них и вернулось ко мне с тобой и тем портретом.
— Не понимаю тебя, — Андрей смотрел на нее так, будто что-то обдумывал. — Ты писала письма, адресуя те мне, но в ответ на письма поляка… И все это — тем самым летом.
— Я понимаю, что в это поверить можно с трудом, но это истина. Я пойму, если ты не поверишь мне, но так оно и было. Если бы я знала о том, что случится в будущих днях, я даже не взглянула бы в сторону Лозинского еще тогда, у Гжати… Слишком дорогим по цене вышел мне тот флирт. И знакомство с ним. Я не буду лгать, меня к нему манком тянуло, сама не понимаю отчего. По душе было, что он влюблен в меня, как и прежние кавалеры мои. Забыла совсем, что враг он. Как по краю ходила… И тот поцелуй… тот поцелуй едва не погубил меня. Права была Марья Афанасьевна, предупреждая, что один единственный поцелуй способен отравить всю оставшуюся жизнь. Так и вышло…
Анна прислонилась лбом к его плечу, пытаясь скрыть свое смущение и свой стыд за тот проступок, который до сих пор жег ее душу огнем. И это несмотря, что он знал уже о том, что произошло тогда, и простил ее. Почувствовала тут же, как напряглось его тело, и невольно подумала, что до сих пор эти воспоминания больно ранят не только ее саму, но и Андрея.
Но долго прятать лицо от его взгляда не удалось — Андрей вдруг шевельнул плечом, вынуждая ее поднять лицо и посмотреть на него.
— Единственный поцелуй? Значит, один-единственный поцелуй? — Анна сама напряглась, расслышав в его голосе странные нотки — неверие и… смех?
— Ну, не только, — смутилась она, вспоминая ласку чужой руки. — Он обнимал меня… и трогал, как не должен мужчина трогать девицу. Тем паче, ту, что другому обещана.
— Значит, когда ты говорила о Сашеньке, о его происхождении в том разговоре…? — Андрей стал отступать от окна к постели, чтобы опуститься на краешек ее, давая отдых уставшей ноге, ноющей противно от нагрузки. Но Анну не выпустил из рук — потянул ее при этом, вынуждая следовать за собой. И она опустилась на ковер у его ног, по-прежнему не отводя взгляда от его лица, старательно ловя каждую эмоцию и каждую тень в глазах.
— Значит, когда говорила, что невозможно ему сыном тебе быть, когда и не было меж вами той самой близости…? То истина была.
— Я поддалась тогда уговорам мадам Элизы открыть тебе правду о Сашеньке. Хоть и против воли своей.
— А я решил тогда, что ты совсем отчаялась…что от дитя своего готова отказаться, лишь бы женой моей стать, лишь бы от нищеты и толков в браке укрыться, — ответил на это Андрей, вспоминая тот разговор, что состоялся меж ними как-то в весеннем парке Милорадово. И Анна уловила легкую нотку горечи в его словах, для которого любое упоминание о связях матери и ребенка было болезненно, несмотря на прошедшие годы. Только теперь поняла, как выглядело ее признание, и почему не сложилось тогда соединить разорванные нити. — И тебя возненавидел в ту минуту, и себя. За то, что вынуждаю тебя к тому отказу. Ты же говорила правду… а я…
— Не единожды пойманному на лжи едва ли поверят впредь, — проговорила Анна, только сейчас убеждаясь в правоте поговорки, которую повторяла ей нянюшка. — Я не питаю к тебе укоризны за твое неверие в тот день. Оно мне открыло тогда глаза, заставило увидеть то многое, что было скрыто осознанно. И я поняла тогда… я многое поняла. Я всегда была убеждена, что любить можно только меня и никого иного. Никакой другой и никогда. Что единожды полюбив меня, разлюбить уж невозможно. И где-то в глубине души была уверена, что ты вернешься ко мне… а тогда, после того разговора, словно пелена с глаз пала. Легко можно сломать, но вот соединить… И все из-за обмана, той лжи, в которой я все путалась и путалась, сама не понимая, что гублю себя. Потакая гордости, что всегда говорила наперекор сердцу и даже уму. Я цеплялась за гордость, как утопающий за бре
