Тогда мальчик заговорил, а голос его был как пение соловья или умирающего лебедя. (Никто никогда не слышал поющего лебедя, но все древние поэты утверждают, что пение это не имеет равных по красоте.) Филет понял, кто перед ним. И сразу заметил золотые крылышки за плечами, лук и колчан. Эрос улетел, а душа старого пастуха наполнилась сладостным волнением.
Чаще всех встречали Эроса поэты. Эрос, вездесущий божок, опутывал страхом их сознание. Эрос украдкой проникал в глаза любимой, заплетался в волосы обожаемой женщины, можно было его найти затаившимся под подушкой или среди лежащих на столе книг. Анакреона[15] однажды разбудил ночной стук в дверь: это был Эрос, промерзший и промокший. Поэт впустил его, отогрел и привел в чувство, а тот в благодарность за это всадил ему в сердце одну из своих ядовитых стрел. Платон[16] застал спящего Эроса в лесу, около него цвели розы, а он во сне улыбался так сладко, что пчелы слетались на его уста в поисках меда. Какой-то неосторожный стихоплет кинул маленького божка в чашу с вином и выпил, а потом ощущал, как в его груди трепещет крылышками божественный мотылек.
Галлюцинации поэтов заразили ваятелей и живописцев. Никуда нельзя было пойти, чтобы не наткнуться на крылатого олимпийца. Целые хороводы Эросов кружились на разрисованных потолках и стенах домов, своим полетом окрыляя прелестные греческие вазы, прыгали на косметических шкатулках и на баночках для благовонных мазей. Статуэтки амуров из алебастра, слоновой кости, серебра или обожженной глины заполняли туалетные столики элегантных дам и куртизанок, драгоценными геммами висели на шеях и обнимали запястья руками из золота, вплетенными в искусные браслеты.
Были эти маленькие божества словно цветы, и род их был многочисленным и разнообразным, как род бабочек. Это деятельное племя по-обезьяньи копировало на полотнах все человеческие привычки: на одних они собирали цветы и плели из них венки, на других танцевали и восседали на пирах, белили полотно или взвешивали золото в лавке ювелира, ловили удочкой рыбу, в раковине ходили под парусами или гарцевали в повозке, запряженной крабами, устраивали скачки верхом на деревянных лошадках.
Бог, родившийся из Хаоса, более древний, чем Крон и Зевс, стал фигляром, зловредным, несносным мальчуганом. От него невозможно было отделаться. Всюду совал он свой любопытный нос. Покинутая Тесеем, Ариадна терзалась среди скал Наксоса – он и там был и притворно горевал, прикрывая своей маленькой рукой сухие глаза: Афродита выслушивала признания Арея – он сидел на траве и примерял шлем бога войны, прикидывая, к лицу ли он ему; спал Геракл – он похищал стрелы из его колчана. Олимп, который не смогли завоевать Гиганты, поддался этим маленьким своевольным существам. Они отняли у богов их священные атрибуты, с детской серьезностью несли жезл Диониса, молнии Зевса, щит Арея, лиру Аполлона, даже у угрюмого Посейдона вырвали трезубец, от удара которого сотрясалась земля. С легкостью овладели всем этим, брошенным в часы любовных утех, которым предавались боги по желанию Эроса.
Поэты, видя такое, громко выражали свое возмущение и негодование. Ведь они издавна условились считать любовь ударом и несчастьем, болезнью и мукой, которая затемняет разум и заставляет терять власть над собой, приносит только слезы и раскаяние. По этой причине они ее боялись и одновременно к ней стремились. Когда любовь приходила, сетовали на нее, когда уходила – начинали жалеть, что ее нет. И всему виной был Эрос. Поэты кощунственно возносили к нему мольбы, тысячи лет мелодичными виршами поносили его, а некоторые особенно красивые метафоры передавали из века в век, как букеты цветов. И скрежетали гекзаметром при звуках его имени. Ждали только случая заполучить его в свои руки: вот тогда-то выдерут ему все перышки из крыльев, свяжут вожжами и продадут на невольничьем рынке.
И такими ужасными были эти угрозы, что Афродита, обеспокоенная затянувшимся отсутствием сына, разослала по всей земле депешу[17] такого содержания: «Не повстречал ли кто на пути сбежавшего Эроса? Кто о нем сообщит, получит награду – поцелуй Киприйской девы, а кто его приведет, получит не поцелуй, а нечто большее. Мальчика легко узнать даже среди двадцати других: кожа у него не белая, а светящаяся, глаза живые и огненные, ум изворотливый, а речь сладостная. Никогда не говорит то, что мыслит. В голосе у него мед, а в сердце – желчь. Злоречие, измена, ложь, коварство – такие у него жестокие забавы. Волосы имеет красивые, а мину заносчивую, руки миниатюрные, но стрелы посылают далеко: достигают они даже берегов мрачного Ахерона, и даже властитель подземного царства уязвим для них. Ходит Эрос всегда нагишом, но мысли его под густым покровом. Птичьи крылышки носят его повсюду, а опускается он прямо на сердце человеческое. Лук его невелик, и стрела лежит на тетиве. Стрела тоже мала, но долетает до небес. На плече он несет золотой колчан, полный ядовитых стрел, которые неоднократно попадали и в меня. И еще малыш имеет факел, от которого может загореться солнце. Кому этот мальчик попадется в руки, пусть без всякой жалости, заковав в цепи, приведет его ко мне. Если начнет плакать, не верьте, обманет; если захочет вас обнять – не давайтесь, бегите: поцелуй его зловреден и ядовит. И если он вам скажет: „Вот мое оружие, берите“, – не прикасайтесь к нему, здесь подвох – его оружие жжет, как огонь».
Напрасны были опасения обеспокоенной матери. Хоть и не горели любовью к нему измученные сердца поэтов, Эросу ничто не угрожало. Сообщников и помощников он имел не меньше, чем врагов. И что важно, враги склонялись перед ним, стоило ему ласково на них взглянуть. Поэт, который еще вчера дождливой унылой ночью пил в своем одиноком жилище, убедившись, что сложенные у порога возлюбленной цветы приняты, начинал восхвалять Эроса.
А тот, кто вчера выбросил в окно статуэтку крылатого божка, поскольку ему изменила улыбчивая Гелиодора, встречал наутро зеленоокую Зенофилу и, украшая алтарь свежими цветами, говорил: «Никогда более мои уста не оскорбят Эроса…»
Эрос вернулся на Олимп. Ехал на повозке, запряженной голубями своей матери, с миртовым венком на голове. Вокруг него теснились несчетные толпы соблазненных душ, хором поющие ему хвалебные песни. Вернулся и воссел на наивысшей вершине Олимпа, откуда всемогущий Зевс созерцает из-под черных бровей лежащий перед ним земной круг.
По городам, среди гор и рощ стоят мраморные святыни богов, сверкающие золотом гробницы, украшенные колоннами, похожими на стебли цветов. У Эроса нет храмов. Только в Беотии есть древний храм, в котором черный таинственный камень хранит его имя.[18] Эрос не нуждается в каменных святынях, любое сердце – божье или человеческое – его храм. В городах, среди гор, над кронами рощ вьются голубоватые и бурые струйки дыма от жертвенных алтарей. Падкие на приторные восхваления боги жадно ищут эти признаки преклонения, а их ноздри с наслаждением вдыхают запах жертв, более сладкий для них и насыщающий, чем нектар и амброзия. У Эроса нет таких алтарей, и иные благовония милей ему. Это вздохи, песня без слов взволнованного сердца. Для него каждодневными возлияниями льются слезы влюбленных, для него расцветают незабудки первых поцелуев, для него блестят влажные глаза в святилищах любовных ночей, под его ноги падают цветы, увядшие на побледневшем челе, и к нему, срываясь с губ, устремляются молитвы, движимые тайными страстями.
Дивными были окрестности Фив во времена греческих легенд. Людей было мало, а деревьев много. Любовь богов не могла свершаться иначе, как в воздухе, напоенном ароматом цветов. Стебли травы тянулись вверх, как руки, поздравляющие приятных и достойных гостей. А когда какой-нибудь бог соединялся с нимфой или прелестной смертной девой, для этих мгновений божественная земля стелила им молодые травы, свежие от росы, лотос, шафран и милые гиацинты. Это было в те времена, когда на овеянной ветрами вершине Иды Зевс великой страстью оделял Геру, явившуюся к нему в волшебном поясе Афродиты.[19]
Так было и в тот раз, когда по тучной фиванской земле шествовала дочь царя Никтея – несравненная Антиопа. Идет и собирает цветы. Розы и жасмин укрыли землю вокруг нее заревой тканью и звездной белизной, а причудливое племя орхидей разбрелось с немым криком по просторам земных полей. То были времена, когда цветы не придерживались установленных сроков цветения и увядания, а росли все вместе, раскидывая узорчатый ковер под стопами молодого солнца.
Шла стройная Антиопа, подобная белой березе. Каждый шаг ее напоминал одно из тех неописуемых чудес, которые так пленяют сердца идеальных богов и мужей, ходящих по земле. На левом плече она несла корзинку, в которой лилии касались устами роз. С правого предплечья – а правой рукой она то и дело срывала цветы – сползла рубашка, обнажив млечно-белое плечо, позолоченное солнцем.
