А кто заставил Аполлона забыть Дафну, увидев перед собой белокудрую Кирену, раздирающую львиную пасть? Кто толкнул солидного Посейдона – владыку морей – в мерзкие объятия Горгоны? Кто допустил, чтобы «хворая мать» Деметра перенесла позор звериного насилия, когда повелитель морей принял вид жеребца? По чьей вине Геракл покорно терпел побои туфлей от лидийской царицы? Эрос, Эрос, это все его проделки. Все, что выткала несчастная Арахна, все известные любовные шалости богов, приятные и печальные, чудовищные и преступные, полные меланхолии и кровосмесительства, – все, которые нам известны, и еще больше те, о которых мы никогда не узнаем, были шутками забавника с Олимпа.
Интересно, однако, что не всем он докучал одинаково охотно, некоторых богов он просто избегал, словно умышленно. Причины этого мы так никогда и не узнали бы, если бы Лукиан из Самосаты не подслушал разговор между Афродитой и Эросом[8] и не проболтался нам по своей несдержанности. Беседа состоялась во время утреннего купания, при котором «хранитель альковного ключа» обычно сопровождал мать – Афродиту…
Афродита. Почему так, Эрос, что власть свою утвердил ты над всеми другими богами – над Зевсом, Посейдоном, Аполлоном, Реей и даже надо мной, твоей родной матерью, а одну только Афину не трогаешь: для нее одной нет искр в твоем факеле и стрелы в твоем колчане?
Эрос. Побаиваюсь ее, милая мама. Она так страшно вращает глазами и имеет такой суровый мужской облик. Каждый раз, как приближусь к ней с натянутым луком, она так встряхивает перьями на шлеме, что дрожу весь и стрелы выпадают из рук.
Афродита. А разве Арей еще не страшнее? Однако и его ты обезоружил и победил.
Эрос. О, нет! Он сам зовет меня к себе. Афина же всегда смотрит на меня так враждебно! А когда однажды я подлетел и факел оказался слишком близко к ней, она бросилась ко мне с криком: «Иди вон или, клянусь отцом, проткну тебя этим копьем насквозь, либо схвачу за ноги и брошу в Тартар, либо, если тебе это больше нравится, разорву собственными руками на мелкие части!» И еще хуже мне угрожала. К тому же смотрит всегда так угрюмо и на груди носит ужасную голову со змееподобными волосами. Я так этого боюсь, что убегаю, как ее увижу.
Афродита. Ну, ладно, Афины с головой медузы Горгоны ты боишься, хотя не боишься Зевсовых молний. Почему же тогда жалеешь муз, до которых словно не долетают твои стрелы? Они ведь не трясут перьями на шлеме и не показывают голову Горгоны?
Эрос. Их я слишком уважаю, мама. Они всегда такие серьезные, ходят задумчиво, заняты пением. Часто стою рядом и слушаю как завороженный.
Афродита. Оставь их тогда в покое, раз они такие серьезные. Но ты и Артемиды избегаешь. Почему?
Эрос. Ее никак не поймешь: все сидит в своих горах. К тому же одна страсть ею уже владеет.
Афродита. Какая же?
Эрос. Охота. Ее олени и лани, за которыми она все гоняет. Только этим и живет. Но ее братика, который тоже стрелок из лука, притом хороший, я…
Афродита. Знаю, знаю, сынок, того ты уже подстрелил, и не раз.
Да, греческий Олимп имел такого Эроса, какого заслужил. Этот мальчуган на одной древней гемме вырастает из цветка, как истинный божок весны – ласково улыбающийся и невинный. Определенно не был он таким зловредным, пока его не испортило окружение. Он не имел моральной поддержки в своей семье, а двор Зевса, как любой двор, был полон интриг,[9] сплетен, подвохов, зависти, скрытых и явных страстей, и любовь была там единственным достойным занятием. Не надо было иметь гений Эпикура, чтобы понять, что боги Олимпа людьми и миром не занимались. Земля была для них лишь неплохим местом развлечений.
С утра бронзовые стены царского дворца на Олимпе сотрясали крикливые жалобы Геры, которая сетовала на неверность Зевса, не будучи в состоянии понять, почему он такой, хотя она ежедневно омывается в роднике Канатос около Навплии и снова становится девой. У пиршественных столов, уставленных нектаром и амброзией, из уст в уста переливались нескромные рассказы об отсутствующих, а многозначительные взгляды выдавали секреты собеседников. Позднее, когда Оры запирали на ночь ворота Олимпа, диву даешься, какая страшная суета начинала царить в коридорах и вокруг покоев счастливых богов. То и дело встречался кто-нибудь, кто спешил в сторону, прямо противоположную своему жилью.
Веселитесь! Уж ночь запрягла рысаков в дальний путь,
Золотистые звезды за матерью следом идут,
Сон молчаливый за ними крадется на темных крылах
И сновидения черною тенью на шатких ногах.[10]
Только почтенная, забытая всеми Фемида похрапывала себе в своем скромном домике, да освещенные окна дворца говорили о том, что сон не смежил еще грустных очей царицы Олимпа.
Все это видел Эрос. Он знал своих богов и их секреты не хуже Гермеса. Знал, как каждый из них умеет любить и что ищет в любви. Более всех любил он Зевса,[11] который относился к наслаждению жизнью с чувством полной ответственности. Богинь, нимф и земных дев заключает он в объятия и оплодотворяет с истинным сознанием своей миссии, делает это с удовольствием и поэтому испытывает страх перед ревнивой супругой. Зевс чувствует себя обязанным[12] тем милым существам, которые одарили его блаженством, и любит свое потомство любовью сильного мужчины. Его брат Посейдон груб. Он не ищет любви в испуганных глазах, а действует насилием. Дикие инстинкты заставляют его уподобляться отвратительным чудовищам. Аид, владыка подземного царства, предпочитает моногамию. Аполлона как поэта в любви встречают и неудачи. У Гермеса хватает времени только на мимолетные объятия. Дионис любит весело и с фантазией. Гера никогда не изменит Зевсу. Афродита никогда не будет верна Гефесту. Прочие богини подвластны причудам случая и оказывают сопротивление не более чем требуют обстоятельства. Нимфам же еще при рождении указано, что они созданы для любви. А какая награда для смертной женщины может быть ценней, чем поцелуй бога?
Поэтому любите! Не бегите от любви! Нельзя, не имеете права. Ни вы, боги, ни вы, люди. Влюбленный находится под защитой Эроса. И Афродиты, его матери. Вот один пример из тысячи – история Анаксареты,[13] девы с Кипра.
Была она знатного рода, а влюблен был в нее Ифий, бедный юноша. Каждый день с мольбами приходил он к порогу девушки, украшал цветами дверь ее дома. Открывшись ее воспитательнице, взывал о помощи к ее служанкам, присылал сумасшедшие письма. Гордая Анаксарета смеялась над горячими клятвами юноши. Ее не трогали ни его слезы, ни угрозы. Ифий, для которого свет ее глаз был дороже, чем свет дня, повесился у ее дверей. Афродита из глубины своего святилища синими, как море, глазами смотрела на черствую девушку и видела, как она смеялась, слышала слова острые и холодные, словно камни. В день, когда Ифия хоронили, за телом со слезами шла его мать. Процессия проходила мимо дома Анаксареты. Люди отвернулись от него, потому что наверху было открыто окно, а в нем стояла Анаксарета, разряженная, как обычно, и усмехалась, провожая недобрым взглядом тело Ифия. Возвращаясь вечером, плакальщицы заметили, что Анаксарета так и осталась у окна, так же одетая и с той же усмешкой, ибо застыла навсегда: рука Афродиты коснулась и превратила в камень ту, сердце которой было из камня.
Блуждая по земле, Эрос представал перед глазами простых людей таким, каким они его воображали. Узнаем об этом из рассказов старого Филета.[14] Этот лесбийский пастух пас свои стада, играя на свирели.
Был у него чудесный сад, который он вырастил сам. Весной цвели там розы и лилии, гиацинты и фиалки, летом загорались красные маки и на деревьях золотились плоды, осень развешивала на гибких лозах гроздья винограда и приносила сочные дары фиговых и гранатовых деревьев. Утром слетались птицы, клевали плоды и пели.
А когда однажды в полдень Филет заглянул в сад, то среди мирт и гранатов заметил мальчика, рвущего плоды. Тело у него было белое, как молоко, золотые волосы полыхали огнем, и был он нагой и свежий, словно только что из купальни. Мальчуган разгуливал по саду Филета, как по собственному. Старичок хотел его поймать, потому что боялся, что шалун поломает деревья, но он молнией выскользнул и убежал, прячась среди маков и роз, как перепелка. Утомившись, Филет остановился, опираясь на посох. Спросил мальчика, откуда он, не соседский ли. Тот не отвечал, только улыбался и кидал в старика ягодами. Гнев испарился из сердца пастуха, он сам стал просить мальчика подойти и взять все, что ему нравится.
Тогда мальчик заговорил, а голос его был как пение соловья или умирающего лебедя. (Никто никогда не слышал поющего лебедя, но все древние поэты утверждают, что пение это не имеет равных по красоте.) Филет понял, кто перед ним. И сразу заметил золотые крылышки за плечами, лук и колчан. Эрос улетел, а душа старого пастуха наполнилась сладостным волнением.
