Дети становились тогда источником утешения.
Когда прекращалась головная боль, исчезали видения и поглощающая жажда не охватывала его со всей своей силой, он беседовал с ними и нежно посмеивался над их поражающим невежеством и испорченной речью, рисовал для них картинки. Он был бы блестящим художником: чувство красок было у него поразительное, его рука, какой бы неустойчивой и дрожащей она ни была, всегда была верна линии. Он был художником по натуре.
Тони и Фэйн, в своих отрепьях, сидели тогда рядом с ним и, зачарованные, смотрели на чудеса, которые вырастали на стене и на клочке бумаги при помощи цветного мелка и карандаша. Он еще разговаривал с ними по-французски, в то время как их мать, развалившись по обыкновению на постели, читала газеты и бессмысленно смеялась над их тайными забавами. Его произношение отличалось той чистотой, которую он впитал в течение двухлетнего пребывания, еще мальчиком, в Париже.
Он пел им очаровательные французские песенки, закинув голову и с веселым смехом в воспаленных голубых глазах.
Тони любила его так, как только она могла любить кого-нибудь и что-нибудь, кроме еды. Фэйн, со своим непрямым характером, удивлялся отцу и побаивался его. Для него он был тем, чем можно похвастать на улице. Мать почти не замечала детей. Пьяная женщина всегда только пьяна. Она перестает быть матерью и даже женщиной и становится существом, исполненным жажды, глухим и слепым умственно и нравственно ко всему другому, – жалкая пародия на то, что было когда-то божественным созданием. «Моя старуха уже хватила», – говорил Фэйн, а Тони соглашалась и ругала свою мать. Она не любила ее, но и не боялась, как боялся Фэйн. Он вообще боялся многих вещей. Лгать и воровать он всецело предоставлял Тони, и она исполняла и то и другое в зависимости от обстоятельств и в меру требований. Когда их заставляли, они ходили в школу и удирали оттуда, как только могли. Они были постоянно голодны. Казалось, что питье нужно всегда, еда же так редко, что дети могли сосчитать те дни недели, когда бывал обед.
Понедельничный и вторничный разгул – пособие получалось в начале недели – неизменно обозначал еду, если только удавалось стянуть у отца деньги. Когда он бывал трезв, он сидел либо без копейки, либо тщательно берег оставшиеся гроши в ожидании мучительной жажды, которая скоро должна была появиться.
Тони в девять лет была очень маленьким слабым существом с острым язычком и неограниченным запасом дурных слов. Ее единственной жизненной чертой была любовь к краскам. Она даже о голоде забывала, когда смотрела, не отрываясь, на гору блестящих красных томатов, лежащих на возке, или на связку игрушечных воздушных шаров, стремительно тянущихся к небу.
– Я люблю вид вещей, которые выделяются, – сказала она однажды отцу грубоватым голосом, но с необычной для нее застенчивостью.
– Ты хочешь сказать, я полагаю, что любишь вещи, которые выделяются особой красочностью среди окружающего, – сказал он вяло. – Да, верно, в жизни есть такие моменты. Какая жалость, что ты так чертовски некрасива, – продолжал он. – Когда ты вырастешь, ты будешь у самой себя бельмом на глазу. Странно, что ты – дочь своей матери и моя. Тебе следовало быть белокурой и с голубыми глазами. Фэйн – это наш тип.
Тони не обратила достаточного внимания на его замечание. Как выглядит человек, пока еще не интересовало ее, и, так как принадлежности ее туалета были самого первобытного свойства, ей еще не случалось присматриваться к себе самой.
Во вторник утром она проснулась не сразу. Отец стонал от непереносимой головной боли. Несмотря на привычное и постоянное пьянство, он страдал этим. Мать лениво бродила кругом, напрасно стараясь разобрать спутавшиеся волосы. Наконец она подобрала свалившийся старый чепчик и кое-как приколола его. С тупой улыбкой она посмотрелась в разбитое зеркало.
Фэйн, проснувшись в своем углу, смотрел на мать ясным взором насмешливой молодости.
– Вы выглядите, как барыня, да, – сказал он с усмешкой. Тони также усмехнулась, этот привлекательный процесс имел свои развлечения. Мать быстро обернулась – ее бледное лицо покраснело от злости – и обругала детей. Сомарец стал проклинать поднявшийся шум.
– Ну, пойдем, – прошептал Фэйн Тони. – Пойдем и попробуем раздобыть кусочек съестного. Пойдем!
Они оба вышли.
В нижнем этаже жила жена рабочего. Ее муж был ранен во время уличного столкновения и находился в госпитале. Женщина эта была добрая душа и часто давала детям хлеба или чаю.
В этот момент она как раз собиралась уходить на весь день на поденщину.
– Зайдите ко мне и погрейтесь немного у огня, – предложила она дружелюбно. – Сидите, пока огонь не догорит, – сказала она через плечо, выходя на улицу.
Дети примостились у огня, с удовольствием греясь. Немного спустя Фэйн поднялся и начал шарить в маленьком буфете. Он вдруг вскрикнул и прибежал к Тони, держа в руках кусок хлеба и что-то жидкое в соуснике.
– Тони! – воскликнул он с блестящими глазами, передавая ей все это. Она была очень голодна.
– Не смей брать, ты, поросенок! – сказала Тони со злобой – Она доверяла нам, разрешив посидеть здесь. Не смей брать, говорю тебе!
– Оставь свою болтовню при себе, – ответил мальчик и начал есть хлеб.
Тони быстро вскочила на ноги.
– Не смей, не смей! – повторила она и с этими словами бросилась и вырвала у него хлеб. – Она разрешила нам погреться, – заявила она в возбуждении, – а ты хочешь обокрасть ее. Я тебе покажу! – Она положила хлеб на место и схватилась с Фэйном. Они боролись, удерживая дыхание, почти бесшумно. Понемногу она стала оттеснять его к двери и дальше за дверь.
Лицо ее было в крови, руки в царапинах, ноги отдавлены его тяжелыми сапогами, но она продолжала бороться. Наконец он с мрачным видом вырвался из ее рук и поднялся вверх по лестнице. Она пошла следом за ним и, поднимаясь, задумалась, зачем она вообще все это сделала. Возбуждение борьбы вызвало в ней еще более сильное ощущение голода. Все это не имело бы значения, если бы у ней был хлеб. Почему она дралась, отказалась есть? Эти пробежавшие как молния мысли только осветили для нее то, что было. «О, я не смею», – сказала она со вздохом и открыла скрипящую дверь. Когда она вошла, отец поднялся с постели, охватив обеими руками голову. Он двинулся по комнате с ужасными стонами, тяжело спотыкаясь на ходу, и случайно, пытаясь сохранить устойчивость, толкнул жену.
– Ты, косолапый болван! – вскрикнула та пронзительно. Она была в злобном настроении вследствие полупьяного состояния. Он беззлобно огрызнулся и попытался отойти, все еще сжимая голову руками.
Она посмотрела на него, и злобный блеск вдруг сверкнул в ее мутных глазах. Она размахнулась и ударила его по лицу.
С рычанием, как разъяренный зверь, повернулся он и ударил ее.
Она громко вскрикнула.
Тони в ужасе старалась оттащить отца.
– Иди сюда и держи его, ты, щенок! – крикнула она Фэйну, сидевшему на корточках в своем углу, но мальчик боялся двинуться с места.
Слабых сил Тони было недостаточно, чтобы остановить драку.
Отец почти обезумел от боли и бешенства. Его налившиеся кровью глаза блестели страшным блеском, искривленное лицо подергивалось от ярости, он продолжал наносить удары жене, которая упала перед ним и не переставала кричать.
Драки бывали и раньше, но подобной Тони еще не видела. Она стала молить отца, чтобы он перестал. Она даже пыталась схватить его расходившиеся руки, но он со злобой ударил и ее.
Тони бросилась к двери и открыла ее.
– Уходи, – сказала она матери, – беги вниз, я постараюсь удержать его, пока ты не убежишь.
Эвелина услышала и попыталась добраться до двери. Она уже достигла ее, но Сомарец гнался следом. На площадке лестницы Тони поджидала, чтобы задержать его, но он отшвырнул ее и ударил жену. Удар руки пришелся по виску.
Она потеряла равновесие и полетела с лестницы, ударяясь о деревянные ступеньки, одну за другой. Чепец свалился. Волосы рассыпались по жалкому разбитому лицу. Одна из тонких грязных рук сперва спазматически подергивалась, а затем перестала, и безжизненная масса продолжала свой ужасный путь.
Сомарец стоял наверху и вытаращенными глазами впился в темную массу, которая лежала внизу на площадке. Ни он, ни Тони не двигались с места. Фэйн пробрался сзади них и старался взглянуть за перила. Внизу у лестницы послышались голоса. Стал собираться народ. Сомарец очнулся от своего оцепенения.
– Она упала, ты слышала? – возбужденно прошептал он Тони. Она кивнула головой, с ужасом глядя на него. Он начал спускаться по лестнице.
На площадке Сомарец наклонился над телом, затем опустился на колени возле него.
– Жена моя, бедная жена моя, – произнес он надломленным голосом.
– Что, он покончил с ней навсегда? – шепотом спросил Фэйн Тони. Она хотела ответить, но слова не сходили с ее ссохшихся губ. Если мать умерла, значит, отец убил ее. Тони понимала это, но она понимала также, что ей надо молчать.
