– Жена моя, бедная жена моя, – произнес он надломленным голосом.
– Что, он покончил с ней навсегда? – шепотом спросил Фэйн Тони. Она хотела ответить, но слова не сходили с ее ссохшихся губ. Если мать умерла, значит, отец убил ее. Тони понимала это, но она понимала также, что ей надо молчать.
Так это и есть смерть – крик, падение и затем это молчание? Не много времени для этого нужно! Хозяйка дома и ее сын поднялись.
– За полицией! – сказала госпожа Смит важным тоном.
Сын прошептал ей что-то на ухо, и ее лицо, все в пятнах, изменилось, когда она услышала то, что ей сказал сын.
– Так и упала с лестницы вниз, бедное создание, да, капитан? – спросила она масляным голосом. – Я думаю, доктор выдаст удостоверение.
Сомарец невразумительно пробормотал что-то.
– Нет надобности посылать за полицией, когда налицо такой явный пример смерти от несчастного случая, как здесь, – продолжала она. – Такой джентльмен, как вы, не захочет неприятности, а мой дом был всегда весьма почтенным. Это первая подобная смерть у нас. – Ее острые глаза пристально смотрели на Сомареца. – Я думаю, ее родные придут за ней.
Он все не отвечал.
– Скройте все это, – выпалила она, – мы слышали внизу вашу маленькую драку, я и Берт, и, если бы это не затрагивало наших интересов, мы не стали бы держать рот на запоре, поняли?
Лицо Сомареца мгновенно изменилось. Настороженное, подозрительное выражение появилось на нем. Он заговорил, и затем судорога схватила его.
Сомарец, как стоял, упал навзничь, с открытым ртом и глазами, устремленными в одну точку.
– Это припадок, – сказала хозяйка в возбуждении. – Доктора, Берт, иди за доктором!
– А ее оставить лежать здесь?
Они вместе подняли Эвелину и перенесли в ее комнату, в последний раз.
Затем молодой человек побежал за доктором. В это время Сомарец дошел до чертиков.
Его рот пенился, закушенные губы изрыгали поток богохульства и ужаса. Вопли его были страшны.
Доктор, молодой еще человек, с ужасом увидел вдруг, что около кровати забился ребенок. Он подошел к двери, позвал хозяйку и тихим голосом начал говорить с ней.
– Вы должны забрать ребенка вниз, – сказал он. – Ему не место здесь. Вы говорите, что это капитан… как, Семмерс? – Он произнес по слогам. Хозяйка покачала головой. Она не умеет произносить по слогам эту милую фамилию; хорошее дело вообще: жена умерла, муж в горячке, а ее дом всегда был спокойным и почтенным.
Доктор нетерпеливо прервал ее:
– У него должны быть родственники, – заявил он, – вы должны послать за ними.
– Послать за полицией было бы лучше, – вздохнула она, – эта милая бедняжка лежит мертвой, она…
– Поймите, – серьезно произнес доктор, – человек этот может умереть в течение часа или протянет день-два. Сердце у него в ужасном состоянии, и припадок может либо унести его в любую минуту, либо он ненадолго оправится. Ничего сказать нельзя. Во всяком случае, его родных надо найти. Он говорит, – произнес доктор в размышлении, – готов поклясться, как хорошо воспитанный человек. Повторите снова его имя.
Тони поднялась и подошла.
– Оно на его карточке, – мрачно сказала она, подойдя к Сомарецу и порывшись в его кармане. Она вытащила грязную визитную карточку и протянула ее доктору. Тот прочел и, сделав Сомарецу впрыскивание, удалился, обещав вернуться позднее.
Придя домой, он подошел к книжной полке и достал старый список военных чинов. Он посмотрел в одной части, но она оказалась слишком недавней, посмотрел более старую и нашел имя Сомарец в одном из полков.
– Чертовски странный свет, – сказал он, достав придворный справочник и пытаясь разыскать родственников на эту же фамилию. Он нашел имя Чарльза и позвонил к нему.
После некоторого промедления мужской голос подтвердил ему, что Чарльз Сомарец у телефона.
Доктор коротко объяснил, кто он, и сообщил подробности.
– Я сейчас же буду, – сказал сухой голос.
Доктор вернулся к больному, чтобы дождаться сэра Чарльза. Тони поместилась около отца и старалась придерживать его беспокойную руку. Он непрерывно бормотал что-то. Буйство прекратилось, и его мысль возвратилась к нормальной действительности.
Нет, быть может, разоблачений более ужасных в своей горечи, чем разоблачение человека в момент, когда он лишен сознания. Его мелочная низость, о которой никто в свете не знает, весь запутанный ход его мыслей, его самые сокровенные верования – все это выбрасывается вперемешку не думающим об осторожности ртом. Все мелкие, недостойные, глупые черты, которые нормальный человек прячет внутри себя и которые свойственны каждому человеку, выходят на свет напоследок.
Голос Сомареца шел за его мыслями. Он думал теперь о своем браке.
– Я смею думать, что любил ее, – говорил он медленно, запинаясь. – Во всяком случае, она поддерживала во мне эту мысль. – Он слабо улыбнулся. – Этого достаточно, и девяносто девять из ста попадаются таким же путем, бедняги. Поверьте мне, милый друг, – произнес он, обращаясь к доктору, – что брак был бы куда более привлекателен, если бы делать предложение было действительно предоставлено нам, как, – с усилием выговорил он, – это предполагается. Восьмидесяти процентам из нас, бедняг, не приходится говорить, уверяю вас, за нас говорят. – Он снова усмехнулся. – Последствия брака таковы же, как дешевого коньяка: в том и другом случае ощущение тяжести, напрасной траты и унылое сожаление… Здесь очень жарко. Моя голова как бы охвачена железными обручами с гвоздями, торчащими внутрь вокруг всей головы. – Он снова начал стонать. Доктор сидел тихо на краю кровати. Ему ничего не оставалось делать. Вдруг оборванное дитя поднялось и подошло к нему.
– Почему вы не делаете чего-нибудь? – спросила девочка лихорадочно. Ее дикие глаза были полны слез, которые не изливались наружу. – Вы ведь доктор, почему же вы не прекращаете его боли?
Молодой Линдсэй попробовал объяснить ей, что здесь ничего нельзя сделать, но в разгар его объяснений вошел сэр Чарльз.
Прошло семь лет с тех пор, как он не видел брата.
Уинфорд остановил на нем свои мутные глаза.
– А, старая дубина, – сказал он. Затем наступило молчание.
Сэр Чарльз стоял у постели, глядя вниз. В этот момент какими-то странными и необъяснимыми путями мысли его унеслись на тридцать лет назад. Он видел себя на стадионе в Итоне, где Уинфорд получил удар мячом во время крикета. Тот открыл глаза, когда Чарльз опустился возле него, и сказал с той же улыбкой на бледном лице: «А, старая дубина». И теперь улыбка блуждала по одутловатому с красными жилками лицу лежавшего в постели человека. Да, когда-то он действительно был мальчиком, лежавшим на траве, на которого лился солнечный свет. «А, старая дубина». Этот голос из сердца одного человека, который умер и все же был жив, шел через все эти годы к сердцу другого человека, который когда-то любил его.
Чарльз внезапно опустился на колени на грязный пол.
– Уин, – сказал он тихим голосом, – это я, Чарльз, ты узнаешь меня? Ты слышишь, что я тебе говорю? Ты болен, старина, дорогой мой, и ты уже у последней черты.
– Он хочет прочесть мне проповедь, – рассмеялся Уинфорд, – уверяю вас. Не расстраивайся, непогрешимейший из братьев. Я провел всю свою жизнь по теории этого удивительного философа Ларошфуко: «Каждый за себя, а Бог за всех». Боюсь, что я уже дошел до заключения.
Чарльз спрятал свое лицо.
Тони, стоя за ним, разрядила напряженное состояние своего мозга, присматриваясь к нему. Его вид доставлял ей странное ощущение удовольствия. Она не понимала сама почему. Она бы выразила эту мысль, если бы она возникла у нее, следующими словами: у него такой вид, как надо. Ей нравились его блестящие темные с сединой волосы, от которых даже в этой душной комнате исходил чистый свежий запах. Его платье, так непривычно для нее опрятное, его блестящие ботинки доставляли ей удовольствие. С легкостью, свойственной ребенку, она за этим новым интересом забыла отца, но он вернул ее внимание к себе словами, которые он вслед за этим произнес:
– Тони! – резко позвал его голос. Она пробралась к нему, и он взял ее руку своей горячей и дрожащей рукой. – Разреши мне представить тебе твоего дядю, дочь моя, – произнес он шутливым тоном. – Фэйн, – (мальчик медленно вошел с площадки лестницы), – твой дядя. Поздоровайтесь, дети мои, только ваши манеры несколько не на высоте.
– Бедные вы маленькие детки, – сказал Чарльз чуть слышно, но Уинфорд расслышал.
– Ваш богатый дядюшка жалеет вас, дети мои, – произнес он. – Как трогательно, как прекрасно! Я даже думаю, что его жалость побудит его позаботиться о вас, когда я, как он мило выражается, буду действительно у последней черты.
– Конечно, я позабочусь о детях, – глухо сказал Чарльз, и его мягкие светлые глаза немного мигнули, когда он произнес эти слова. Он никогда не понимал Уинфорда, даже в те давние времена, когда за смертью родителей он принадлежал ему полностью. Странная, непонятная причудливость, которая временами бывала злобной, то озадачивала его, то причиняла ему страдание. Эта жестокость заставляла его страдать и теперь.
