Оливия Уэдсли - Пламя

– Кто это, дорогая Риа? – спросил он сестру. Роберт был из породы тех мужчин, которые для каждой женщины имеют особое имя. Он разглядывал Тони своими серыми глазами. Тони выдержала его взгляд, не моргнув. – Ну, детка, идите сюда и давайте поздороваемся, – весело сказал он.

– Мой дорогой Роберт, ты делаешь ошибку, – быстро проговорила леди Сомарец и прибавила по-французски: – Это тот несчастный ребенок Уинфорда, ты знаешь?

Лорд Роберт снова улыбнулся; он любил детей с легкой снисходительностью всякого здорового эгоистичного человека, а этот ребенок выглядел очень несчастным.

– Итак, мы в родстве, милая? – сказал он Тони.

– Послушай, Роберт! – запротестовала его сестра.

Он сел на золоченый стул и поманил пальцем Тони. Она подошла к нему не колеблясь. Он поставил ее меж колен.

– У вас серьезное молодое лицо, разве вы никогда не улыбаетесь?

Блеск ослепительно белых зубов был ему наградой.

– Так много лучше. Сколько вам лет?

– Не знаю. Правда, не знаю.

Он откинул назад голову и захохотал во все горло. Леди Сомарец смотрела на это с пренебрежением.

– Антонии почти десять лет, – сказала она сдержанно.

– Вот как они вас называют? Антония! Слишком большое имя для такого маленького существа…

– Когда отец бывал в порядке, он называл меня Тони, а когда бывал навеселе, то называл скверным маленьким чертенком.

Лорд Роберт был в восторге. Он провел скучное утро, – а он ненавидел скуку; Тони явилась желанным развлечением.

– Он называл Фэйна «мой безупречный сын» и «зловонный маленький грубиян». Он… – она внезапно остановилась. Странное выражение появилось на ее лице, губы начали вздрагивать.

Лорд Роберт смотрел на нее, пораженный.

– Ну, не плакать, – сказал он, быстро вынув платок из-за рукава. – Вот так, вытрите глаза, старушка. – Она прислонилась к нему и прижалась своей растрепанной головкой к его сюртуку.

Он продолжал сидеть, спокойно насвистывая арию из «Богемы».

– Дорогой Роберт, как ты можешь?.. – спросила его леди Сомарец.

Он снова рассмеялся.

– Дорогая моя Риа, – сказал он своим привлекательным голосом, – я нахожу, что гораздо проще быть ласковым. Всю мою жизнь я не мог понять людей, которые бывали иными по отношению к ребенку, лошади или собаке.

Он осторожно выпустил руку Тони из своей и встал, вынимая портсигар. Он закурил папиросу о крошечную золотую зажигалку и выпустил дым с ленивым наслаждением.

– Я бы хотела, чтобы ты не так часто появлялся с Виолой Форд, – сказала сестра неожиданно.

Беспечность лорда Роберта мигом сменилась видом забавной сдержанности.

– Какой добрый друг взял на себя роль низкого сплетника? – спросил он.

– Весь город об этом говорит, все об этом знают, даже эти жалкие еженедельники пишут дерзкие статьи об этом. Действительно, Роберт, ведь эта девушка – только девушка, совсем не то, если бы она была замужем.

– Если бы она была замужем, она получила бы законное право на свободу. Так надо понимать? – Он смотрел на сестру через полузакрытые веки. – В этом случае не было бы никакого опасения за нарушение одиннадцатой заповеди. Я обожаю твои моральные доводы, дорогая.

Она казалась очень разозленной.

– Ты знаешь, я не это думаю, – ответила она резко. – Я просто думаю, что для всякой девушки неприятно стать объектом всеми подчеркиваемого внимания со стороны мужчины в твоем положении, т. е. мужчины женатого, так как, где бы и кто бы твоя жена ни была, ты все-таки женат.

При упоминании о том, что он женат, мрачное выражение появилось на лице Роберта.

– Неужели только потому, что благодетельные законы нашей страны отказывают мне в праве освободиться от этого несчастного сумасшедшего создания, я должен быть лишен права даже дружить с женщиной? – спросил он с горечью. Он беспокойно задвигался и швырнул прочь папиросу. – Ладно, мне нужно идти, – сказал он, направляясь к двери.

Глаза Тони следили за ним с выражением собачьей преданности, но он совершенно забыл про нее. С небрежным: «До свидания, Риа» – он удалился.

Леди Сомарец вздохнула. Она была на десять лет старше Роберта и некоторым образом растила его. Он был, вероятно, единственным существом на свете, которое она искренне любила, и он вознаграждал ее любовь тем, что от времени до времени обращался к ней с просьбой об уплате его долгов и исповедовался перед ней в трудные минуты, когда нуждался в совете и сильной поддержке.

Он женился в двадцать пять лет на девушке, красота которой захватила его, как буря. Через год после их свадьбы она безнадежно заболела. Это было пять лет назад. Она все еще была жива и будет, вероятно, еще долго жить. Для человека, как Роберт, с его взглядами, склонностями и бурным темпераментом, его ненормальное положение обратилось в пытку. Он немного потерпел, а потом мудро решил игнорировать факт своей женитьбы. Его имя стали связывать с именем то одной, то другой женщины. Он пользовался репутацией столь же вероломного, сколь и привлекательного человека, и слава эта соответствовала действительности.

Леди Сомарец откинула тревогу за него в будущем перед неприятностями, связанными с Тони в настоящем.

Ребенок сидел на белом ковре, глядя на угли.

– Встань и поди сюда. Тони медленно повиновалась.

– Завтра или послезавтра ты поедешь в пансион при французском монастыре. Тебя там обучат прилично разговаривать, быть вежливой и воспитанной. Ты должна стараться всеми силами стать хорошей и должна слушаться беспрекословно. Твой дядя и я должны теперь вас воспитывать, и вы обязаны сделать для нас все, что в ваших силах. Ты понимаешь, Антония?

Тони молча кивнула головой.

Леди Сомарец протянула свою красивую, в кольцах, руку. Тони посмотрела на руку, а потом на дверь, слегка покраснев. Леди Сомарец сказала: – Ты можешь идти.

Тони побежала, перескакивая через две ступени, по широкой лестнице вниз, в вестибюль, но высокий человек с рыжими волосами уже ушел.

День перед тем, как это вместилище ужаса, которое таинственно называли «монастырем», должно было открыть свои высокие ворота и замкнуть Тони, был днем волшебного счастья.

Фэйн, дядя и Тони поехали в зоологический сад. Фэйн, самодовольный, в новом матросском костюме, был молчалив от распиравшей его гордости.

На следующий день он должен был отправиться в подготовительную школу в Брайтон. Он выступал степенно, и его голубые глаза с презрением останавливались на оборванных детях, игравших в Риджент-парке. Тони смотрела на них с завистью. Она даже потянула дядю Чарльза за руку.

– Идем, Тони, – сказал он рассеянно. Он обдумывал те немногие слова, которые, как он чувствовал, он обязан сказать детям перед их отъездом. Он еще ясно помнил отвратительное ощущение, которое он лично испытал при первой встрече с наставником, когда он сам вступил в подготовительную школу. От Фэйна, конечно, не приходилось ждать подобных ощущений – самое предположение казалось нелепым. По контрасту с его прежней жизнью порядок в школе ему покажется образцом счастья и уюта. Он взглянул на мальчика. Славный маленький мальчуган, он обладал красками Сомарецов и их манерой поднимать брови при разговоре. Когда-нибудь он унаследует Уинчес. При этой мысли лицо сэра Чарльза передернулось. Женщины думают, что они доходят до глубины страдания, когда они жаждут детей и лишены их.

Их удел – боль неудовлетворенной природы, но горе мужчины, не имеющего сына, подобно открытой ране, в которой постоянно поворачивают меч. Это лишает его жизнь полноты и заветных надежд, так как отнимает у него будущее. Возможно, что самой сильной страстью в мире является привязанность человека к дому, к родной стране, к маленькому куску земли, который обрабатывали, за которым ухаживали и который любили его предки до него. Человек любит все это с нежностью возлюбленного, со страстью фанатика. Между ним и этим кусочком земли – неразрывная связь. Страсть насыщается, обожание переходит в равнодушие, любовь, связанная с землей, продолжается до тех пор, пока жизнь, давшая начало этой любви, сама не вернется в ту же землю.

Тони снова потянула руку в серой перчатке; ее глаза все еще с завистью смотрели на группу детей.

– Я хочу обруч… – пробормотала она.

– В чем дело, Тони? – спросил дядя.

– Я никогда не имела обруча, также и той штучки, которую всовывают в рот и свистят.

Она искусно направила шаги дяди в сторону разносчика на мостовой, который продавал эти музыкальные инструменты.

– Я бы могла выть целый день на одной из них, – сказала она, подпрыгивая от радости, когда Чарльз приобрел две свистульки и дал каждому из детей. Ее упражнения в этом искусстве огласили всю улицу.

Чарльз мужественно переносил все это. Это ведь был их последний день, и он хотел, чтобы они были счастливы.