– Ты не должна плакать, – сказала ей леди Сомарец тоном, которому она старалась придать сердечность. – Девять лет – уже большой возраст, ты должна это помнить.
Тони надвинула матросскую шапочку на лицо. Вместо черного платья на ней была черная матросская юбочка, складки которой одно время ее занимали. В это утро аккуратность, с которой они были сделаны, перестала интересовать ее.
Шофер привязал сундуки, ждать больше было нечего.
Фэйн выступил первый.
– До свидания, тетя Гетти, – сказал он с небольшим придыханием на букву «г».
Она наклонилась, поцеловала его и сказала:
– До свидания, дорогой. – И прибавила тише: – Следи за своей речью и держи в чистоте руки, Фэйн.
Он кивнул головой, густо покраснел и пошел к автомобилю.
Чарльз вышел из своего кабинета, и лакей держал наготове его автомобильное пальто.
– Ведь ты не поедешь с То… то есть с детьми? – спросила его леди Сомарец.
Он поискал шапку в одном из больших карманов.
– Да, я еду, – сказал он, спрятав лицо. – Я думал, что ты знаешь об этом.
Она коротко рассмеялась.
– Ты образцовый дядя, – сказала она, поднимаясь по лестнице.
В автомобиле Тони села рядом с ним и молча к нему прижалась.
Они проехали Серпентин и свернули на оживленную Кенсингтон-Гай-стрит.
Чарльз еще раз показал им памятник принцу Альберту. Днем раньше Тони думала, что он весь из чистого золота, и была страшно поражена. Теперь же она отвернула от него лицо. Проехали через Гэммерстмит Бридж, где река внизу отливала серебром, и выехали на широкую дорогу к Рэнела.
Фэйн должен был через час встретиться с одним из своих будущих учителей на станции Виктория. Он следил за всем с интересом и бесконечно радовался поездке в моторе.
Мягкость, отделка, большие подушки – все нравилось ему. Стоило только повернуть голову, и он видел польские шапки на головах слуг его дяди. Он с пренебрежением встретил полный трагизма взгляд Тони. Она была, как маленький ребенок, который ревет по поводу отъезда. Он показал, каков он, когда прощался. Через короткое время мотор повернул и, въехав в высокие ворота, стал медленно подвигаться по длинной аллее, ведущей к подъезду.
Был конец апреля, день изумруда и бирюзы. Небо казалось огромным синим драгоценным камнем, оправленным в серебро, молодая травка и маленькие новые листочки на деревьях были ярко-зеленого цвета. Куст боярышника в полном цвету стоял на открытой поляне. Это было первое знакомство Тони с природой. Она неистово ухватилась за Чарльза, и все ее тело трепетало и дрожало.
– Что с тобой, Тони? – спросил Чарльз с тревогой.
Она указала через окно на все окружающее.
– Все это так и есть, все это на самом деле существует? – сказала она дрожащим голосом.
Они проехали мимо лавра, на котором уже повисли золотые кисточки.
Где-то пели дети, и в тихом воздухе их голоса звучали высоко и чисто.
Мотор остановился перед большой деревянной дверью, обитой гвоздиками, и они все вышли. Сэр Чарльз, держа Тони за руку, поднялся на ступеньки и позвонил. Медная решетка открылась, и через решетку он сказал несколько слов кому-то с черными глазами, которые были очень красивы, и с белой повязкой на голове.
Огромные двери раскрылись, и повязка и пара черных глаз превратились в женщину в длинном черном одеянии и с улыбкой, обнажившей прекрасные белые зубы.
Женщина говорила с сэром Чарльзом на языке, на котором говорил и отец Тони. Затем она ушла и вернулась с другой дамой, также одетой в смешное черное одеяние, волочившееся по полу.
Дядя Чарльз обратился к ней:
– Сударыня, это моя племянница, Антония.
И дама ответила:
– Добро пожаловать, дитя мое.
Тони протянула затянутую в черную перчатку руку, и другая белая и мягкая рука пожала ее.
Затем дядя Чарльз повел ее по чудесным местам, которые они видели из мотора, и множество девушек, больших и маленьких, смотрели на нее.
Хотя Тони и знала, что момент разлуки должен наступить, но, когда он действительно пришел, он застиг ее неподготовленной.
Она прижалась к Чарльзу с такой силой, которая его испугала: она была так мала и так остро все переживала.
Чарльз дал ей обнять себя, и ее руки сжимали его плечи, пока он старался успокоить ее. Потом он поцеловал ее и ушел. Тони минуту смотрела на дверь, за которой она осталась и которая захлопнулась между ней и дядей. Потом подбежала и попробовала ручку.
Это была старая дверь, которая нелегко открывалась.
Тони начала колотить руками и кричать. Дверь открылась, и она увидела перед собой женщину, которая назвала ее «мое дитя».
– Ай, ай, ай! – вскрикнула она мягко и взяла маленькие неистовые ручки в свои.
– Дайте мне пойти, дайте мне пойти, – бушевала Тони. – Я хочу к нему!.. Я хочу пойти к нему…
Дама стала на колени против Тони и обвила ее своими руками.
– Твой дядя желает, чтобы ты осталась у нас, – сказала она по-английски. – Неужели ты не хочешь доставить ему удовольствие?
Приятно думать, что мир изобилует едой и питьем и что множество маленьких детей всюду возносят молитвы.
Р. Л. С.
Вопреки идиллическому началу, с чудесным ландшафтом снаружи и с двумя белыми руками, двигавшими и направлявшими все внутри, жизнь сперва не была ни легкой, ни радостной.
Были туг и другие дети, целые толпы их, – изящные, нарядные существа с серебристыми голосами, с веселым презрительным смехом, который заставлял Тони с невероятной грубостью проклинать и ненавидеть их. Им она казалась дикаркой. Они с любопытством прислушивались к ее говору и забавно ее высмеивали. Они критически оценивали ее короткие темные волосы и белое лицо. Ее врожденный стоицизм и странности, начавшие было исчезать под влиянием дяди Чарльза, снова к ней вернулись. Она говорила редко, ибо, как все дети, она ненавидела насмешки. Она ненавидела уроки, зная, что они были иными, чем у всех других детей. Она была несчастна, ожесточена и ужасно одинока. Единственный узник в доме свободы. Парк приходил ей на помощь. Она уходила и ложилась в укромном месте, спрятав лицо в траву, и старалась забыть все каждодневные происшествия. Через некоторое время ей это удалось. Трава стала поверенным ее тайн. Все горести дня она шепотом рассказывала ей, и, если дул ветерок, трава сочувственно шелестела в ответ.
У Тони развилось воображение – величайшее из жизненных даров. Оно пришло внезапно, в момент, когда она тихо лежала, глядя на облака. И вместе с воображением пришел ее действительный возраст. До того она была моложе своих лет, так как она ни о чем ничего не знала. Теперь она вдруг начала понимать многие вещи, вещи, которые стали стучаться в ее сердце с того времени, как дядя Чарльз вошел в ее жизнь. Люди приобрели для нее странный интерес, теперь она желала чаще встречаться с ними. И вот однажды ночью мать-настоятельница вспомнила бледное личико и подумала с внезапной болью, что черные глаза смотрят необыкновенно трогательно. Когда огни были потушены, она поднялась в дортуар старших девочек и нашла Тони бодрствующей.
– Что ты здесь весь день делала, моя милая? – спросила она.
Хриплый голос прошептал:
– Я гуляла.
Добрый гений интуиции подсказал настоятельнице мысль спросить у Тони, видела ли она сирень. Этим путь к душе Тони был открыт. Первый раз в жизни она начала разговаривать о вещах по-настоящему. Настоятельница слушала ее, мягко поправляя ее произношение. Затем она поцеловала Тони, пожелала ей спокойной ночи и прошептала ей:
– Подружись с другими.
Это было трудно, но не невозможно, поскольку любопытство являлось мостом там, где более тонкие качества были бесполезны. Одна, другая девушка избрали Тони предметом подражания для себя, и она стала перенимать их манеру говорить и делать это бессознательно, так как ребенок подражает всему без размышлений. К концу года Тони приобрела прозвище Туанетт. Она невероятно гордилась этим и даже тщеславно начала писать об этом дяде Чарльзу, но застряла на правописании этого слова. Пэгги Кэрью помогла ей и своими большими серыми глазами с интересом следила за ее посланием.
– Разве твой дядя пишет тебе? – спросила она по-французски с маленьким ирландским акцентом.
Тони, покраснев от гордости, вынула из кармана маленькую связку писем. Настоятельница все их читала ей, так как уменье Тони читать не простиралось еще так далеко, чтоб разбирать мужской почерк, и ограничивалось узкими пределами печатных букв.
Пэгги была поражена.
– Мои родные очень заняты. Я не получаю писем, – призналась она, переходя на английский язык. – Но, – оживилась она, – через месяц я снова поеду домой.
– Я хочу, я тоже хотела бы, – сказала Тони с тоской, – но «мать» сказала мне в прошлое воскресенье, что тетя писала ей о том, что она поедет за границу, так что я не смогу поехать домой.
– Ты думаешь этим сказать, что пробудешь тут целый год без каникул? – спросила Пэгги удивленно.
