Сюрприз определенно удался. Едва ли только этот сюрприз оценили те, кто слушали концерт за колючей проволокой, со стороны бараков военнопленных.
Любой концерт певицы заканчивался знаменитой песенкой из знаменитой оперетки. Сегодняшний не стал исключением. Не считая того, что аккомпанировала она себе сама. Сил терпеть эту бестолочь, претендующую именоваться музыкантом, у нее больше не было.
Завершив номер громким длинным глиссандо, Лиса поднялась из-за рояля, несколько раз поклонилась и подошла к ступенькам, ведущим со сцены.
В ту же минуту ее окружили солдаты — сойти не дали. Подхватили под руки и снесли на землю. Шум стоял страшный. Протягивали открытки, календарики, блокноты — просили автографа. Генерал с суровым лицом бросился спасать певицу.
Даже командовать не пришлось. Едва он оказался возле нее и проговорил: «Это было великолепно» — шум смолк.
— Вы — мой спаситель, — шепнула она, глядя ему прямо в глаза.
От Лисы не укрылся его взгляд, преследующий ее весь концерт. Всегда находился такой взгляд. И она всегда следовала за этим взглядом. Ненароком коснувшись ладони Генерала, проговорила уже в полный голос:
— Благодарю вас! Рада, что смогла доставить вам удовольствие.
— Ради такого голоса и таких глаз любой на моем месте сделал бы все, что угодно. А вы подарили нам праздник. У солдат не так много поводов праздновать.
— Может быть, я могу еще что-то сделать для ваших храбрецов?
— У нас есть фотограф… — с улыбкой ответил Генерал. — Коллективное фото — это будет нетрудно.
Солдаты вокруг одобрительно зашумели. Судя по голосам, кто-то уже командовал вызывать фотографа.
— Совсем не трудно, — согласно кивнула Лиса и снова обратилась только к Генералу: — Можно не только коллективное, верно?
— Вам все можно, — засмеялся Генерал.
— Правда? — кокетливо хохотнула она и, придвинувшись ближе, сказала: — А не могла бы я сфотографироваться и с пленными? Кажется, кто-то слушал… — и она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону.
— Могли бы. И поверьте, они слушали. Ваши соотечественники помнят вас.
Фотограф прибежал через десять минут. К тому времени на сцене и вокруг нее расположились солдаты, желавшие получить на память фото с французской певицей. Надо сказать, желающих было подавляющее большинство. Лису под колени подхватили двое офицеров. Генерал стоял за ее спиной и широко улыбался — ее прическа и шея пахли хорошими духами. Он уже давно не слышал, чтобы от женщины так хорошо пахло. Он не любил сладких запахов. Этот был чуть горьковатый, терпкий. Ей он подходил.
Потом Генерал распорядился привести несколько десятков пленных из тех, что стояли за ограждением и наблюдали за зрелищем.
Она окинула взглядом небольшую группу уставших, невеселых людей. В потрепанной военной форме, стоптанных ботинках. Некоторые из них были в пилотках, фуражках. Все они казались одинаковыми, даже лица их казались одинаковыми. Пока не заметила глаз до боли знакомых, которые даже не мечтала когда-нибудь увидеть вновь. Взгляд этих глаз опалил ее тихой невысказанной яростью. Но ярость — это хорошо. Ярость — не равнодушие. Ярость — жизнь, а не смерть.
Лиса поправила платье, распрямила и без того ровную спину и, вынув из прически шпильку, тряхнула головой, рассыпав волосы по плечам и спине.
Приблизившись к пленным и улыбнувшись, спросила Генерала:
— Как мне лучше встать?
— Вы не меня, вы фотографа спрашивайте, — рассмеялся Генерал.
Фотограф снова засуетился. Лиса оказалась сидящей на сцене, свесив ноги в изящных туфельках вниз. И уже вокруг нее расставляли пленных. Это было еще хуже, чем веселая кутерьма за несколько минут до этого, с галдевшими солдатами. Нет, соотечественники встретили ее тепло, даже охотно становились вокруг, как велел фотограф. Даже, как давеча немцы, просили автографы. Им в этот день было можно. Они в этот день словно услышали голос дома. Но то-то и было страшно. В бутафории видеть дом. Обман, лицедейство все-таки проще, чем правда. Они делали вид, что не заметили, как браво распевала она чужое, чудовищное в этот самый момент «Ei bloß wegen dem Schingderassa, Bumderassa, Schingdara!» [3].
На земле с обеих сторон от нее поставили самых высоких. Остальных вокруг.
Пианист всегда был самым высоким. Выше она никого не знала.
Лиса улыбалась, глядя в объектив камеры. И почти не дышала, вдруг разучившись.
Она уже давно перестала вспоминать, когда полюбила его. Просто всю свою жизнь она дышала, пела и любила Пианиста. Что бы ни происходило в ее жизни, кто бы ни проходил сквозь нее, эти три вещи оставались неизменны.
Иногда она мечтала о том, чтобы и он любил ее. Чтобы остановил, удержал. Или хотя бы позволил быть с ним. Но он всегда отпускал ее. А она уходила, ни на чем не настаивая. И однажды перестала мечтать. Продолжая дышать, петь и любить Пианиста.
— Тебе нужно прекратить столько курить, Лиса. Ты дважды чуть не сорвалась. Дважды, — еле различимый, раздался его сердитый голос у ее уха. Кажется, он даже рта не раскрывал. Вид при этом был самым скучающим, будто его ярость там, у ограждения, ей почудилась.
Фотограф что-то весело крикнул, офицеры стали уводить пленных, а Лиса продолжала сидеть на сцене, наконец-то дыша полной грудью.
— А со мной сфотографируетесь? Только вдвоем, — донеслось до нее сквозь толщу перемежающихся один другим звуков, вырастающих в сплошную стену, звучавшую в ее голове. Возле нее стоял Генерал, легко скрестивший руки на груди и разглядывающий ее бледное лицо.
— Конечно, mon général! — затмевая солнце, улыбнулась Лиса своей самой восхитительной улыбкой. — В свою очередь, надеюсь на фотографии.
Они фотографировались. Потом ужинали. Слушали какие-то песенки — он завел патефон. Пили много вина — до самого головокружения. Потом пожелали друг другу доброй ночи и ушли спать — было уже очень поздно. Когда в доме стало совсем тихо и темно, она услышала стук в дверь своей комнаты.
Лиса знала, что так будет. Знала, что откроет дверь. Знала, что потом, в часы, превращающиеся для нее в вечность, больше всего на свете будет бояться, что война никогда не закончится. И до конца своих дней ей придется ездить по шталагам, петь и танцевать, смеяться и ужинать с офицерами, видеть глаза людей за проволокой. И знала, что после всего она достанет свою фляжку с коньяком, без которой никогда не ездила, чтобы провалиться в забытье хотя бы на несколько мгновений.
Утром ее ждали фотографии, любезно врученные фотографом. Прощальная улыбка Генерала. И автомобиль, который увез ее из лагеря.
Через два месяца она, в ответ на свою просьбу, получит разрешение вновь посетить этот же шталаг. И привезет с собой несколько десятков фальшивых удостоверений личности для тех, с кем она фотографировалась в прошлый раз, чтобы после концерта раздать их пленным. Одно удостоверение окажется лишним. Пианиста в лагере уже не будет. Он сбежит через несколько дней после концерта Лисы.
3. Поезд Париж-Брест
— Здравствуй, Лиса!
Нет, ей не показалось.
Повернув голову, она увидела Пианиста. Не так давно они не виделись, чтобы не узнать его. И все-таки слишком давно. И, кажется, он изменился. Хотя по-прежнему был красив, как когда-то. Но теперь это была строгая красота зрелого мужчины, не замечать которую либо невозможно, либо глупо. Черты его лица утратили тонкость молодости, приобретя твердость и четкость линий. Лоб прорезали неглубокие морщины. Виски подернулись сединой. И лишь глаза оставались прежними, выразительными и живыми, с пронзительным взглядом, проникающим так глубоко, куда и сама Лиса не решилась бы заглянуть.
— Здравствуй, — негромко ответила она.
Он спокойно повесил пальто на вешалку. Спокойно поставил чемодан возле диванчика. Спокойно сел, закинув ногу за ногу — совсем как томный енот под своим деревом шесть лет назад на Монмартре. И все с тем же непонятным, несвойственным ему спокойствием негромко спросил:
