только получил звание капитана, ему было поручено выследить очередного преступника. Он не вспомнил бы сейчас, как его звали, за что его хотели осудить, но помнил лицо этого человека — худое, нервное, с взлохмаченными рыжеватыми волосами и такого же цвета усами, топорщившимися под носом. Глаза у преступника были какие-то водянистые, рыбьи, и в них стоял невыразимый ужас, смешанный с отчаянием. Леон подумал, что с такими глазами люди, наверное, бросают бочки с порохом в пещере, закрывают собой юнцов от летящего ядра, бросаются грудью на остриё шпаги или несутся, занеся над плечом костыль, на противника, вооружённого пистолетом.
Тот человек прятался по подвалам и погребам, бродяжничал, скрывался среди нищих, но его всё равно нашли, и гвардейцы уже обошли улицу с двух концов и стали медленно сближаться, захватывая преступника в кольцо. Он тогда выскочил прямо на Леона и стоял, сжимая в руке нож с длинным острым лезвием, а в глазах его были ужас и отчаяние, и Леон понял, что это страх не смерти, но боли и пыток, которым его неминуемо подвергнут, страх бесконечно долгого заточения, гниения заживо в стенах Бастилии.
Несколькими быстрыми движениями он выбил у рыжеусого нож — тот совсем плохо им владел, затем замахнулся снова и, хотя в этом не было никакой нужды, вонзил клинок прямо в сердце преступнику.
Несколько мгновений спустя, когда гвардейцы сбежались и окружили своего капитана, с опущенной головой стоявшего над распростёртым телом, никто из них долгое время не мог произнести ни слова. Они молчали, и Леон почти физически ощущал их страх, чувствовал, что вокруг него будто сгустилась чёрная туча, и все боятся подойти к нему, боятся и ненавидят его за то, что он сделал. Ему хотелось выругаться, закричать гвардейцам, что они ничего не понимают, что он спас этого человека от пыток и страданий, что теперь его душа на суде, который стократ справедливее суда земного… Но вместо этого он резко тряхнул головой (тогда это движение только начало входить у него в привычку) и коротко сказал:
— Мёртв.
Потом Кольбер долго выговаривал Леону, упрекал его за поспешность и излишнюю жестокость, утверждал, что из арестованного можно было бы вытянуть множество полезных сведений, а Леон стоял навытяжку, глядя в стену перед собой, и думал, что в последний миг, когда умирающий ещё мог что-то соображать, в его водянистых глазах мелькнуло облегчение и даже — возможно ли? — благодарность.
— Этот человек нужен был нам живым, понимаете вы, господин капитан? Живым! Мёртвые не говорят ничего полезного!
— Виноват, господин Кольбер, — ровным тоном ответил Леон, чуть наклонив голову. — В следующий раз этого не повторится.
— А ему, хе-хе, и одного раза хватило! — министр финансов неожиданно засмеялся мелким неприятным смехом.
Именно этот безымянный рыжеусый преступник с рыбьими глазами и приснился Леону во время короткой передышки на берегу речки. Но во сне, как это обычно бывает, всё расплывчато и переменчиво, словно текущая вода, поэтому черты лица убитого переменились, и вот на Леона уже смотрел Арамис в залитом кровью камзоле, Арамис с его всклокоченными седыми волосами и болью в выцветших голубых глазах. Во взгляде его были гнев и обвинение, и во сне он шептал слова не благодарности, а проклятия. Потом черты его снова исказились, и вот Леон видел перед собой бывшего приютского священника, с которым они расстались совсем нехорошо. Священник этот любил наказывать детей розгами, и спустя много лет Леон показал ему, каково это — когда те, кого ты когда-то нещадно бил, вырастают и становятся сильнее тебя.
«Но я не убивал его!» — беззвучно прокричал он и отступил назад, по-прежнему сжимая в руке залитую кровью шпагу. Лицо убитого вновь начало меняться, и Леон отвернулся, не желая видеть перед собой всех тех людей, которых он когда-то убил или заставил испытывать боль. Он посмотрел на песок, но песок был красен от крови, а когда Леон запрокинул голову, увидел, что кровь капает с неба, густая, вязкая и солёная на вкус. Она была удивительно холодной, и он весь задрожал, когда капли одна за одной стали падать на него. Всё тело внезапно пронзила резкая боль — в ней Леон разом ощутил и жжение от удара розгой, и онемение, вызванное падением из седла, и холод металла, протыкающего тело. Он хотел закричать, даже открыл рот, но воздуха не хватило, и он очнулся, весь дрожа и задыхаясь.
Изо рта вырвался звук, похожий на всхлип, и Леон, мотнув головой, выругался себе под нос. Его всего трясло, тело продолжало болеть, но он быстро понял, что боль вызвана неудобной позой, в которой он умудрился заснуть, а холод — неожиданно начавшимся дождём. Именно он, а вовсе не льющая с небес кровь, и разбудил сына Портоса. Снова ругнувшись, он быстро натянул одежду, благо та не успела сильно вымокнуть, оседлал кобылу и поехал прочь от берега, надеясь найти укрытие под кронами деревьев и вытряхнуть из головы все воспоминания о дурном сне.
Вскоре стало ясно, что листва деревьев не может служить достаточной защитой от дождя, который усиливался с каждой минутой. Голубизна неба сменилась серостью, солнце скрылось за тучами, холодные тугие струи дождя хлестали по плечам Леона и бокам лошади. Кобыла нервно фыркала, прядала ушами и взмахивала хвостом, пытаясь хоть как-то защититься от всепроникающей влаги, всадник сквозь зубы бормотал ругательства и то и дело встряхивал головой, отбрасывая от лица мокрые волосы.
К счастью, рощица оказалась небольшой. Через непродолжительное время деревья расступились, и Леон, к огромному своему облегчению, увидел возвышающийся на холме замок. Сложенный из серовато-жёлтого камня, он, казалось, целиком состоял из башенок, плотно прижатых одна к другой, увенчанных остроконечными крышами чёрного, тёмно-серого и коричневого цветов. Окна были высокие и узкие, над башенками возвышались шпили, и всё это здание словно стремилось оторваться от земли и взлететь ввысь, прямо к тучам, которые по цвету не сильно отличались от самых тёмных крыш. Подъехав ближе, Леон разглядел возле замка аккуратно подстриженные кусты и цветы, за которыми явно кто-то ухаживал.
Ему пришлось довольно долго стучать в дверь, но вот она наконец распахнулась, и на пороге появился коренастый седой мужчина весьма благообразной наружности, с короткой бородой и голубыми глазами, которые лучились добротой. Увидев насквозь промокшего путника, он без лишних слов посторонился, позволяя Леону пройти внутрь, ещё до того, как тот успел что-либо сказать.
— Господи боже… вот гроза-то, — дождь в самом деле превратился в грозу, издалека доносились отчётливые раскаты грома, ветер усилился, и деревья теперь трепетали и
