— По следам погибшего Каблукова, — промолвила Анна. — В церковь да на кладбище.
Приходский священник, отец Павел, рассказал им, что был у него разговор с отцом Елены Рокотовой, и тот просил у него книгу записей рождения и смерти. Только в церкви сейчас лишь копия осталась — оригинал несколько лет назад украли: до сих пор неизвестно, кто на церковную утварь посягнуть решился и грех на душу взял. А книга, видать, под руки подвернулась: может, думали, что это древний фолиант какой, она ведь в хорошем кожаном переплете была с золотом и металлической застежкой — подарок одного купца, который заказал ее в благодарность за то, что за могилой его родителей на кладбище всегда хороший уход был.
По просьбе Анны священник сходил за копией книги и позволил ее пролистать. И странное дело: в ней не оказалось одной страницы — свидетельства о смерти как раз того года, когда по подсчетам Анны и со слов отставного майора Рокотова Фильшины похоронили своего ребенка. Первым делом Анна заподозрила в том самозванца, но потом сообразила, что, скорее всего, он прибрал к рукам настоящую книгу. А вот лист с записью, вырванный из копии — это последствия посещения церкви сыщиком Каблуковым. И, так как задание у него было неофициальное, то и методы сбора информации, вполне возможно, тоже были далеки от благородных.
— Думаю, что именно эту бумагу Каблуков хотел передать отцу в тот день, когда ты не смог явиться на встречу в трактире, — с необъяснимой уверенностью сказала Анна, пока они с Никитой шли по кладбищу: отец Павел довольно подробно и точно указал им дорогу до фамильного участка Фильшиных.
— Значит, теперь оба доказательства пропали? — обреченно вздохнул Никита.
— Неодушевленные — да, — кивнула Анна, — но, возможно, нам удастся найти живых свидетелей. Например, Дарью Христиановну Берг, если она еще жива и ее не постигла участь моего отца и сыщика Каблукова. О!..
От неожиданности Анна остановилась и замерла: они дошла до ограды, за которой стояли несколько надгробий с крестами, и среди них — маленький с надписью «Иван Иванович Фильшин (Берг) 1830–1835. Невинное создание, невысказанная печаль».
В этот момент какая-то тень метнулась от соседних с оградой кустов орешника, и Никита инстинктивно бросился следом за неизвестным. Анна, опешив от неожиданности, еще с минуту взирала на надпись на кресте, а потом устремилась догонять Никиту, которому удалось настигнуть убегавшего. Правда, случилось это уже на пороге старого, заброшенного имения, задним двором выходившего на деревенский погост.
— Что вам нужно от меня? — в голос закричала какая-то женщина, бесполезно пытаясь вырваться из крепких объятий Никиты, чтобы попытаться скрыться в доме. — Кто вы?
— Да ослабь же ты свою медвежью хватку, Никита! — велела Анна, видя, что женщина эта бледна и немолода уже. — Простите, что так напугали вас! Отец Павел сказал, что иногда тут промышляют воры, вот мой управляющий и расстарался. Не бойтесь нас. Меня зовут Анастасия Петровна, баронесса Корф, и я пытаюсь найти здесь следы моего пропавшего родственника.
— А-а-а! — простонала женщина и потеряла сознание.
— Это еще что такое? — растерялся Никита, едва успев подхватить несчастную на руки. — В дом, что ли, ее занести?
Анна кивнула и, пока Никита поднимался по ступенькам на крыльцо, пошла к колодцу набрать воды, чтобы привести незнакомку в чувство. Однако обморок оказался затяжным, и женщина сразу от холодной воды не очнулась, а лишь замычала что-то, а губы и веки ее при том были плотно сжаты. Тогда Анна стала оглядываться вокруг — не отыщется ли где флакончик духов или нюхательная соль: Никита внес несчастную в ближайшее помещение — на кухню. Но все было тщетно — в доме, как будто и не жили совсем, и даже наоборот, если и пребывал здесь кто, то имел явное намерение уехать — в прихожей у двери стоял старый кожаный саквояж.
Наконец, женщина очнулась и, разомкнув губы, прошептала — пить. Анна немедленно поднесла ей найденный у колодца ковшик ко рту и, приподняв голову, подождала, когда она сделает несколько глотков. А потом они вместе Никитой усадили женщину поровнее на стул, обивка которого, как и все вокруг, свидетельствовала о запустении и была изъедена молью.
— Корф? Вы сказали — Корф? — промолвила женщина и, когда Анна подтверждающе кивнула, добавила: — Я знала, что этот час придет…
— Вы знаете меня? — удивилась Анна.
— Барон Иван Иванович Корф — ваш муж или отец? — продолжала спрашивать женщина, не отвечая на ее вопрос и внимательно вглядываясь в черты ее лица.
— Нет, — покачала головой Анна. — Я — жена его сына, Владимира.
— Ах, Владимира, — кивнула незнакомка. — И он тоже здесь?
— Мой муж умер, — тихо сказала Анна. — Но откуда вы так хорошо знаете мою семью?
— Мой отец когда-то служил вместе с бароном Корфом, — сказала женщина. И Анна поняла:
— Так вы Дарья Христиановна Берг? То есть — по мужу Фильшина? Вы — та, кому Иван Иванович отдал на воспитание своего незаконнорожденного сына?
— Значит, вы все знаете, — устало вздохнула женщина. — И вы искали меня, чтобы наказать за содеянное? Я же говорила, эти деньги рано или поздно погубят нас…
— О каких деньгах вы говорите? — растерялась Анна.
— О тех, что мы с мужем расходовали в течение десяти лет, скрыв от барона Корфа смерть его малыша, — после продолжительной паузы призналась женщина.
Она рассказала им все — как ее, еще не оправившуюся от потери приемного сына, умершего по малолетству в осложнение от простуды, муж уговорил не открывать барону Корфу правды. Где мы еще найдем такую возможность, чтобы жить, ни о чем не заботясь, убеждал ее супруг, и она, днем и ночью плакавшая по ушедшему Ванечке, понимая, что больше уже не выпадет ей такой случай, чтобы дитя усыновить, согласилась с ним, желая избежать хотя бы нищеты.
Как оказалось, муж за деньгами на содержание приемыша ездил в Двугорское сам, и порой барон давал денег на год, а когда и на три — тут Анна вспомнила, что Иван Иванович однажды уезжал в путешествие в Индию и Гималаи, путем Александра великого, как он сам любил рассказывать ей. Письма же писала барону Дарья Христиановна — водила пером по бумаге и плакала, ибо полюбила мальчика, как своего, и потому все, что сообщала она о сыне барону, не было абсолютной неправдой — так она представляла себе его прогулки по лесу и поездки на санях, занятия по школьным предметам и закону Божьему. Мальчик жил в ее воображении, и она постоянно говорила с ним и даже покупала к дню рождения подарки. Муж, конечно, злился на нее за эти траты, но в конечном итоге, поворчав, прощал — все равно в остатке оставалось достаточно для того, чтобы жить спокойно и безбедно.
Фильшин еще однажды встречался с бароном, и тот дал ему денег на три года, сказав, что собирается отвезти за границу дочь своего близкого погибшего друга, у которой заметный актерский талант, и он обещал позаботиться о ее будущем. Анна вздрогнула — это было незадолго до гибели Ивана Ивановича, отравленного княгиней Долгорукой. А потом, когда деньги эти закончились, Фильшины обнаружили, что от барона давно не было вестей. Хитрый опекун наведался как-то в Двугорское и узнал, что барон умер, сын его женился и уехал в Париж с молодой женой, а дела семьи теперь ведут новый управляющий и поверенный семьи Корф.
И тогда Фильшины испугались — какое-то время они еще сидели безвыездно в имении, опасаясь, что к ним придут и спросят — как и что и велят мальчика предъявить, но время шло, и, устав волноваться, они собрались и уехали в Москву, где их никто не знал, и мужу удалось устроиться там на службу. Дарья Христиановна домой вернулась недавно — супруг ее умер, и она не видела для себя иной дороги, кроме как в знакомые места, куда привезла гроб с его телом, чтобы захоронить на фамильном участке местного кладбища. А потом ей сказали, что, пока она по делам была в уезде, ею интересовался какой-то человек, говорили, что он гостил у Рокотовых и являлся хозяйке отцом. А так как Елена раньше рассказывала, что отец ее был в полицейских чинах и в столице человек уважаемый, Фильшина поняла, что прежнему делу дан ход. Она затаилась, и, хотя ничего не происходило вокруг нее, все же потом она решила не рисковать и уехала в Петербург, где проще затеряться. Дарья Христиановна уже и вещи собрала, но отправилась на прощание наведаться на могилу мужа и памятного ее сердцу Ванечки, где ее и застали Анна с Никитой.
«Однако, — подумала Анна, внимательно выслушав ее рассказ, — это не объясняет, откуда самозванец может знать все эти подробности, откуда у него письмо и крестик, который признала Сычиха».
Скажите, Дарья Христиановна, — спросила несчастную Анна, — а говорили ли кому-нибудь прежде о том, что поведали сейчас нам?
— Что вы! Мы так боялись разоблачения и каторги за этот ужасный обман, — воскликнула она и перекрестилась, но жест этот вдруг вызвал у ее памяти одно воспоминание, и она призналась: — Впрочем, был один раз. Я тогда в гости ездила к знакомой, в другой уезд, но на обратном пути заболела и попала в больницу при храме. Мне очень плохо было, и, предчувствуя скорую кончину, я остановила батюшку, который оказался рядом, — он причащал какого-то больного, умиравшего в соседней палате. Ему только и рассказала, все как было, ничего не утаив. Батюшка мне грехи отпустил, а я дальше плохо помню — жар у меня начался, думала, что помру. Но вскоре чудесным образом я поправилась и всегда считала, что причиной тому мое покаяние. Единственное, о чем жалею, что пропали у меня тогда крестик памятный, что я о Ванечке хранила, да письмо для барона Корфа неотправленное.
