волосах, вдыхая запах пряных трав, которыми они, казалось, пропитались навсегда.
Подведя девушку к кровати, он оторвался от ее губ, нежно провел рукой по щеке, по шее, чуть ниже… намотал одним движением на руку почти все висящие у нее на шее кулоны и амулеты и снял их с нее через голову, придерживая волосы. Элиза посмотрела на него с некоторой опаской, будто он лишал ее защиты, оставляя беспомощной. Уловив этот взгляд, Вивьен внезапно ощутил волну азарта и жажды выигрыша. Взяв Элизу за руки, он сдернул с них браслеты, и отбросил прочь, оставив лишь один элемент – четки, которые сам же и подарил ей. Украшения Элизы со звоном посыпались на пол.
Он позволил ей снять с себя сутану, которую Элиза тут же неуважительно бросила вслед за браслетами на дощатый пол. Следующим движением она сняла с него рубаху и посмотрела на него с вызовом, сменившимся таким же азартным вдохновением, какое захватило и его. Слегка растрепанный вид Вивьена без рубахи с крестом на груди явно пришелся ей по вкусу.
Когда он снимал с нее платье, она все же инстинктивно попыталась закрыться, однако Вивьен от этого испытал лишь большее возбуждение и большее желание разжечь в ней пламя страсти.
– Я ведь обещал, что не обижу, – вкрадчиво прошептал он ей на ухо, неумолимо стягивая одежду с ее податливого тела. – Все еще не доверяешь мне? Неужели хотела спрятать от меня такую красоту?
Окинув нагую девушку удовлетворенным взглядом, он все же тактично отвел глаза, видя, что ее это смущает, несмотря на полумрак в помещении. Впрочем, ему хватило и беглого взгляда, чтобы восхититься ее ошеломляющей красотой.
«Если б Гаетан действительно увидел ее нагой в лесу, он умер бы на месте, будь он проклят», – отчего-то подумал Вивьен, тут же прогнав от себя эти мысли. Сейчас не стоило думать ни о чем другом, кроме колдуньи, которую он сумел завоевать и уже никогда не собирался никому отдавать.
На допросах у Вивьена и Ренара нередко оказывались женщины. Некоторых из них обвиняли в колдовстве, некоторых – в ереси. Так или иначе, по негласному договору, если выяснялось, что обвинение не беспочвенно, Вивьен оставлял арестантку наедине с Ренаром и старался поменьше обсуждать с ним его мрачную страсть. В допросной Вивьен не присутствовал, но всегда был неподалеку, поэтому к женским крикам он давным-давно привык и воспринимал их спокойно.
Однако когда Элиза болезненно ахнула, одновременно вжавшись в подушку и вцепившись в него обеими руками – в него, причиняющего ей боль – ему стало не по себе. Хотя он прекрасно знал, что по сравнению со всеми видами боли, которые переживают люди на его допросах, Элизе досталась лишь малая толика, да и та – добровольно, он не мог отделаться от мысли, что не хочет и не должен причинять ей страдания, какими бы они ни были.
Словно стремясь загладить свою вину, он целовал ее снова и снова, проводил рукой по ее золотистым волосам и по усыпанным веснушками плечам, сжимал в руках ее тонкие хрупкие запястья, и слушал, как она шепотом повторяет его имя.
***
«Бесспорно, это грех», – думал Вивьен, лежа на груде подушек под лоскутным одеялом в доме лесной ведьмы посреди леса и глядя на развешанные над головой амулеты. Он обнимал одной рукой задремавшую у него на груди Элизу и перебирал пальцами ее длинные волосы. Сон привычно не шел к нему, и все же он не помнил, когда в последний раз чувствовал себя таким счастливым.
«Это тяжкий грех», – заключил он и удовлетворенно, будто бы самому себе, улыбнулся уголком рта.
Лицезреть своего друга Ренару довелось, лишь когда следующий день склонился к закату. До этого момента он заходил к Вивьену в комнату на постоялом дворе, тихо высматривал его в отделении инквизиции, заглядывал в излюбленные трактиры друга и несколько раз проходил мимо большого дуба – их традиционного места встречи. Вивьена нигде не было, и Ренар вынужден был нехотя признаться себе, что в глубине души перебирает всевозможные передряги, в которые мог угодить его боевой собрат. Он успел даже выведать у горожан дорогу к дому Элизы, однако не пошел туда – лесная ведьма, которая подвергала нешуточной опасности его друга одним своим существованием, была последней, кого Ренар хотел бы сейчас видеть, а ее дом был последним местом, где он хотел обнаружить Вивьена.
В конце концов, плюнув на поиски и предоставив судьбу друга ему самому, Ренар отправился в трактир. Отчего-то он чувствовал злость на Вивьена, хотя понимал, что уж точно не ему упрекать друга в страсти к ведьме. На скольких допросах Ренар давал волю своему естеству? Он и перечесть не мог. При этом Вивьен никогда не упрекал его. Лишь когда появилась Элиза, он начал часто использовать этот аргумент в спорах, и это заставляло Ренара вдвойне враждебно относиться к ней. Элиза не нравилась ему, он чувствовал исходящую от нее опасность, и злился, что Вивьен не замечает того же.
В конце концов, какая нормальная девка спокойно бы стала смотреть, как при ней топят в корыте живого человека? Многим от этого стало бы дурно, а Элиза, судя по всему, не испытала ужаса. Напротив, она по достоинству оценила поступок Вивьена. Он ведь сделал это для нее! Чтобы показать ей свое участие, произвести впечатление… эдакий рыцарский жест, будь он неладен! Утопленный проповедник или голова дракона, как в сказке – какая разница? Красотка завоевана и, скорее всего, этой ночью в благодарность разделила ложе с инквизитором.
Главное, чтобы не вообразила, что может вить из Вивьена веревки, а она ведь может вообразить нечто подобное.
Сжав в руках кружку эля, поданную в трактире, Ренар пообещал себе, что сожжет суку самолично, если Вивьен и дальше будет потакать ей и подставляться ради нее. А Вивьен потом только спасибо скажет, когда очнется от ее чар.
– Хозяйка сказала, ты искал меня, – послышался приветливый голос над самым ухом, заставивший Ренара резко поставить кружку с элем на стол и обернуться.
Вивьен стоял позади скамьи, на которой восседал его друг, и, похоже, ждал приглашения присесть. Когда его не последовало, он дружественно хлопнул Ренара по плечу и уселся напротив него.
Как и Ренар, придя в трактир к вечеру, он предпочел выглядеть, как обыкновенный горожанин, а не как инквизитор. Вивьен, одетый в поношенные шоссы, матерчатую грубую бежевую рубаху и старые, видавшие виды ботинки, откинул с лица
