– Нет, если мы попросим их хранить молчание. – Абигайль улыбнулась. – Уоллингфорд невежа и грубиян, но грубиян благородный. Более или менее.
Александра, все это время сидевшая молча, уставившись в стол, откашлялась.
– Знаете, я вообще не вижу в этом никакой необходимости. Мужчины обычно держатся своего крыла замка, а мы своего. Так какая разница? – Голос ее звучал до странного мягко.
– Потому что это очень весело, конечно. Да ладно тебе, – сказала Абигайль, поворачиваясь к Лилибет. Ее карие глаза блестели. – Разве не чудесно будет остаться тут одним? Освободиться от них раз и навсегда?
Со стороны синьорины Морини раздался какой-то задумчивый звук. Лилибет посмотрела туда и заметила, как экономка покачивает головой. Ее блестящие темные волосы выбились из-под платка, локонами упали на лоб и затылок. За ее спиной, в огромном камине, догорал огонь, в успокаивающем ритме шипел и стрелял искрами. Белые восковые свечи в канделябрах отбрасывали на оштукатуренные стены теплые желтые круги.
Лилибет положила ладони на стол, начертила пальцем кружок, остро ощущая глубоко в животе крохотную, незнакомую пока точку, борющуюся за выживание. Через несколько месяцев скрывать это станет невозможно. Что скажет Роланд, что сделает, если что-то заподозрит? Она знала ответ. Он ни за что не допустит, чтобы его ребенок носил имя Сомертон. Он бросит вызов ее мужу, потребует развода. Она потеряет сына, потеряет друзей, лишится своего доброго имени. И останется лишь с этой новой жизнью, растущей сейчас в ней, с новорожденным младенцем и мимолетным вниманием Роланда, а затем страсть его остынет, внимание рассеется. Остракизм, позор, изгнание, разбитое сердце – Лилибет уже ощущала их вкус, горький и едкий, чувствовала, как он медленно отравляет ее душу.
Она посмотрела в нетерпеливое озорное лицо Абигайль.
– Что ж, моя дорогая. И как именно ты предлагаешь устроить это свидание?
Негромко скрипнула половица, и Роланд понял, что за дверью библиотеки кто-то притаился.
Он застыл в кресле, внимательно прислушиваясь и приглядываясь. Втянул носом несвежие запахи старой кожи и сырого дерева. Его окружали полки, заваленные книгами, тяжелый воздух был неподвижен. За приоткрытой дверью мелькнула тень, маленькая и нерешительная.
Роланд улыбнулся.
– Входи, старина, – позвал он, заложив пальцем страницу и закрыв книгу. – В конце концов, это мужская половина дома.
Маленькая голова высунулась из-за двери.
– Сэр?
– Входи, входи. – Роланд отложил книгу и встал. – Твоя мама знает, что ты здесь?
Филипп сделал шаг в комнату.
– Нет, сэр. Не совсем. Она думает, что сейчас я принимаю ванну.
– О да. Это я понимаю. Ванна вовсе не подходящее занятие для такого энергичного юноши, как ты. Стаканчик… э-э-э… – Он взглянул на поднос с графинами, стоявший на столике с лампой. – Воды?
– Нет, спасибо, сэр. – Филипп сделал еще несколько шажков и остановился, расправив плечи и впившись пальцами в рукава. С него уже сняли белую матросскую курточку, башмаки и чулки, но, похоже, он успел сбежать до того, как лишился рубашки и штанишек.
– Да. Ну что же. – Роланд заложил руки за спину. – И в чем дело, молодой человек?
– Ну, сэр… – Филипп сглотнул и тоже заложил руки за спину. Выглядел он при этом скованно, но трогательно отважно. Мальчик сделал глубокий вдох, сотрясший все его хрупкое тельце, и выпалил: – Дело в вас, сэр.
– Во мне?
– Да, сэр. Вы… сегодня в саду… вы заставили мою маму плакать.
Пол ушел из-под ног Роланда. Чтобы не упасть, он схватился за спинку кожаного кресла, с которого только что встал.
– Я… прошу прощения… я… что?
Голосок Филиппа набрал силу, полный праведного негодования.
– После того как она с вами поговорила. Я подарил ей цветы, а она… она заплакала, сэр. Она, конечно, попыталась скрыть слезы, как делает всегда, но я же видел, сэр.
«Как делает всегда…»
– Я… ну, мне ужасно жаль. – Собственный голос доносился до него откуда-то издалека. Мысли разбежались в разные стороны, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь и прийти в порядок. – Я не знал. Пока мы разговаривали, она вела себя как обычно.
– О чем вы говорили?
– Ну, о… – «Ради Бога, Пенхэллоу. Ты взрослый человек. Чертов агент разведки. Соображай!» – Послушай, молодой человек. Может быть, ты присядешь? – Он похлопал по спинке кресла. – Вот прямо сюда, поближе к огню. Среди этих каменных стен все еще прохладно.
Мальчик поколебался, переводя настороженный взгляд с Роланда на кресло и обратно. В камине громко треснуло полено, нарушив тишину, и, словно звук послужил сигналом, Филипп шагнул вперед и забрался в кресло. Роланд улыбнулся и подошел к подносу с графинами. Первым делом в замке Уоллингфорд запретил все спиртное, хотя вино по негласному соглашению под этот указ не попало, а после некоторых споров и крепленые вина тоже. В конце концов, невозможно нормально жить хотя бы без бокальчика шерри. Но в библиотечные графины наливали только воду, свежую и целомудренную; каждое утро и каждый вечер ее набирали из колодца, и вкус у нее был никакой.
Роланд взял стакан и налил его до краев.
– Держи, старина, – сказал он, протягивая стакан мальчику. – Когда бродишь по замку, вместо того чтобы спать, разыгрывается сильная жажда.
– Спасибо, сэр. – Филипп сделал осторожный глоток.
Роланд сел на диван и подался вперед, упершись локтями в колени.
– Ну вот что. Думаю, ты знаешь (а может быть, и нет), что мы с твоей мамой были знакомы очень давно, в Лондоне. Еще до того, как она встретила твоего отца.
Филипп кивнул.
– Вы дружили?
– И очень хорошо дружили. Я считал твою маму очаровательной и надеялся… я надеялся, что она навсегда останется моим другом, а я – ее.
Филипп снова кивнул и сделал еще глоток.
– Тогда зачем вы заставили ее плакать?
Роланд переплел пальцы, глубоко вонзив ногти в кожу, и уставился на коврик под ногами, старый, вытертый, давно утративший цвет и узор под подошвами множества ног.
– Я этого не хотел. Понимаешь, мы разговаривали про прежние времена, и, может быть, это вызвало у нее ностальгию.
– А что это такое?
– Ну, это когда вспоминаешь прежние дни, когда ты был моложе. Хорошие, но уже прошедшие времена. А сейчас все по-другому – не хуже или лучше, а просто по-другому. Но иногда ты скучаешь по прежним денькам. – Роланд поднял на мальчика взор. – Ты что-нибудь понял?
