Но внизу было только темно. Сначала девочка совсем ничего не могла различить в темноте. Но решила хоть что-то найти, хоть какой-то выход, куда-то. И решительно принялась искать. Шла решительно, касалась пальцами стен. И вскоре поняла, что здесь все двери накрепко заперты, и можно только блуждать бесцельно по лабиринту коридоров, извилистых и темных.
Но вот смутное свечение. Это путь к винтовой лесенке с темными железными ступеньками, это дорога обратно, путь назад. Но для нее нет ничего страшнее возвращения. Нет. Лучше пусть этот безысходный лабиринт, эти запертые двери, эта темнота! И девочка побежала прочь от смутного свечения. И скоро погасло, поблекло свечение.
Девочка металась по извилистым темным коридорам. Вдруг делался припадок удушья от этой безысходности, от этой темноты. Тогда она останавливалась, задыхаясь; хваталась обеими руками за шею, вскрикивала громко, но никто не слышал ее, никого не было. И вдруг ей начинало казаться, будто в безысходной темноте за ней кто-то (или, что еще страшнее, что-то) гонится, хочет коснуться, овладеть ею; она не знала, как это, но знала, что это страшно для нее, когда будут владеть ее телом или душой, когда будет несвобода. И она шла быстрее, бежала, кричала и плакала от страха. Но никого не было. Была только темная пустота, путанность извилистого безысходного пути, и она сама, одинокая и не понимающая, не знающая себя саму.
И сколько прошло времени, она не знала, не могла бы определить, да и не думала она об этом. Но вдруг снова забрезжил слабый свет. Но это был другой свет, не сулил он ей страшное для нее возвращение назад, но какой-то неведомый путь вперед. И она кинулась вперед, протянув руки навстречу слабому свету.
Запахло давно забытыми, словно из другой (да так и было: из другой, из прежней, из прошлой жизни), да, из другой жизни потянуло давно забытыми запахами разогревшейся на летнем солнце, светлой, разных оттенков зеленого, древесной и кустарниковой листвы. Девочка словно бы очнулась. Значит, она не так уж долго пробыла в темноте. Наверное, всего лишь одну ночь. И вот сейчас день, летний теплый день. Ей только вчера исполнилось пятнадцать лет. Но за ночь она устала, ноги и руки ноют, немного болит голова, и глазам все время хочется щуриться от яркого солнца.
И была еще одна отпертая дверь. И девочка вышла из нее. Увидела солнце, свет и зелень, деревья и траву. И дикие пчелы жужжали в цветах шиповника.
Она немного прошла вперед и остановилась. После обернулась и посмотрела назад. Но ничего там не было. И, может быть, и никогда не было. Не было ни дворца, ни высокой башни, и отца ее не было, и кормилицы козы не было. А, может быть, не было и ее пятнадцатилетия, и совсем не было ничего такого, что зовется этим словом: «время». И она теперь будет всегда. В этом светлом летнем лесу ей будет хорошо. Ей больше ничего не нужно.
И она стала медлительно бродить, вдыхая чистый сладкий воздух, рассматривая дикие лесные цветы, летящих и ползущих лесных насекомых, и стелющиеся и тянущиеся вверх травинки…
Но вот ей показалось, что и здесь, среди светлого теплого дня, подстерегают ее, хотят погнаться, хотят овладеть ею… Но кто? Или (что еще страшнее) — что? Что за силы?..
Ей показалось, что уже и погнались, уже спасаться ей надо. И опять она побежала, заметалась.
И будто увидела того всадника в железных золоченых доспехах. И он будто хотел причинить ей какое-то зло. И она бросилась бежать, а он тогда исчез.
И теперь уже и никто не гнался за ней. Но она очень устала. Руки дрожали и ноги подгибались. Она села на траву.
Вокруг был все тот же, будто бесконечный, теплый и светлый день летний. Она сидела на траве, отдыхала, и ей полегчало. Она вспомнила всадника, но уже больше не боялась; она знала, что он не вернется. После вспомнила, как давно когда-то, в прошлой давней ее жизни, почти незапамятной, этот всадник испугался козы. Это все так давно было, и было нестрашно совсем. Не хотелось туда возвращаться, да теперь и невозможно было вернуться туда. И, пожалуй, и вспоминать ей особенно и не хотелось. Но было нестрашно вспоминать. И она засмеялась.
И вдруг смутно вспомнилось какое-то ощущение теплоты. Мягкое такое ощущение, такое хорошее. Было ли оно прежде? Когда она это ощущение испытала? Почему? Или ей сейчас лишь чудится, будто это ощущение было испытано ею? Но она не могла определить, узнать. Встала и пошла дальше.
Опять шла долго. И стало темнеть. И она вспомнила, с каким радостным нетерпением ждала, когда же закатится солнце. Ведь ей должно было исполниться пятнадцать лет, и жизнь ее должна была измениться. И ведь жизнь изменилась. Разве нет? Разве это прежняя жизнь? А почему кажется, что нет, жизнь еще не изменилась. Да, это не прежняя жизнь, но нет, жизнь еще только должна измениться…
Небо краснеет. Солнце скоро должно закатиться…
Она все шла и шла. И вот наконец закатилось солнце. И еще быстрее стало темнеть. Но ей не стало страшно. И она все шла и шла…
Уже совсем стемнело. Она шла по темному лесу. Были в этой лесной темноте ночные огоньки. Может быть, болото было там, и от болота они появлялись, но ей не было страшно. Ей только удобно было идти, потому что ночные лесные огоньки освещали ей дорогу. Путались лесные тропы, но она легко переходила с одной тропы на другую, и не было страха, что она может заблудиться.
Но вот совсем рядом с ней вдруг раздались шаги. И снова она не испугалась. Она знала, что это мужские шаги; знала, что мужских шагов надо бояться, они сулят несвободу; но этих шагов (она знала) бояться не надо было.
Она повернула голову и посмотрела на идущего рядом с ней. Он был в шерстяной серой одежде. Пожалуй, и его можно было бояться. Всех мужчин можно было и надо было бояться, и всех женщин, и всех их детей, и всех людей. Но в этом человеке она ощущала какую-то близость к ней, и она его не боялась. Она не видела его лица, и не пыталась разглядеть, и не хотела разглядывать, и не боялась его.
Но ей захотелось заговорить с ним. И она с ним заговорила.
Она почему-то знала, как надо говорить, и заговорила, как надо. Или ей только чудилось, казалось, будто она говорит, как надо?..
— Кто вы? — спросила она.
— Я близкий тебе, — ответил он мягко.
Ей понравился его голос. Но в этом слове «близкий» она почувствовала что-то пугающее; что-то ее пугало в этом слове, что-то грозило ей из этого слова.
— Я и сама не знаю, хочу ли я иметь близких, — задумчиво сказала она. — Мне вдруг показалось, что в близких есть нечто страшное. Близкие — ведь это несвобода… — она не договорила, и было неясно, хотела она спросить, или же хотела утвердить свою высказанную мысль.
— Да, близкие могут быть несвободой, — согласился он. — Но только не я для тебя.
