Фальцман загнанно посмотрел на Зиночку.
– О! Это сценарий по повести господина Достоевского «Бедные люди», – подхватила она. – Недаром Иосиф Давидович назвал их «Невесомыми». Изумительная интерпретация, просто изумительная! Ничего лучше я не читала! Но сам автор, представьте себе, Илья Ильич, своей работой недоволен и до сих пор вносит в сценарий поправки. Жажда совершенства.
– Могу ли я ознакомиться? – Дик протянул руку к конспектам.
Фальцман зашелся в мучительном приступе кашля.
– Я дам вам свой экземпляр, – тут же вмешалась Зиночка. – В этом вы ничего не поймете. Поправки, помарки… Но мы, вероятно, утомили вас, Иосиф. Пойдемте, Илья Ильич, дадим ему отдохнуть. Ах, как бы я хотела, чтобы его мечты осуществились!
Она влекла Дика к выходу, подталкивала, выталкивала, делала за спиной знаки Фальцману, дескать, лежи пока, мало ли что, вдруг решит вернуться, тащила Дика вниз по лестнице, а на улице, где уже окончательно стемнело, шла чуть-чуть впереди, быстрым мелким шагом, слегка склонив вниз головку, как бы печалясь всей душой.
Под фонарем она остановилась, подняла лицо, и Дик увидел слезы в ее прозрачных глазах.
– Я так боюсь, Илья Ильич, что он не успеет осуществить задуманное! Вы же видели… Никто другой не сможет это снять так, как он! – Она прервалась. Горловой спазм душил ее, но она справилась с волнением. – Да я и сама, не буду скрывать, мечтаю сыграть Вареньку. Роль будто написана для меня. Но что говорить, Илья Ильич! Мы же с вами взрослые люди и в отличие от этого наивного ребенка понимаем, что мечты наши тщетны!
– Зинаида Владимировна! Зинаида Владимировна! – Дик целовал ей руки, прижимал холодные ладони к своим пылающим щекам. – Не тщетны! Не тщетны! Я готов, Зинаида Владимировна! Готов! Но… Но, умоляю, будьте моей!
Зиночка отняла руки и отступила на шаг. Внимательными глазами поглядела на Дика снизу вверх.
– Но и вы должны быть моим, – произнесла тихо и значительно.
– Да я!.. Как же я не ваш? Я весь, без остатка!..
– Весь? Без остатка? – грустно усмехнулась Зиночка. – Но ведь вы женаты. Как же можно… – она сделала усилие, – просить девушку о подобных вещах?
– Однако… – казалось, Дик, не ожидавший такого поворота разговора, опешил. – Однако я человек верующий, Зинаида Владимировна. Для меня церковный брак нерасторжим.
– Для меня тоже, Илья Ильич. Чего же вы хотели? Ну полно! Не хмурьтесь! Оставим разговоры о фильме. А наши встречи… Что ж, думаю, их следует прекратить, – Зиночка помолчала и неуверенно добавила: – Быть может, на время, но прекратить. Это были прекрасные дни, Илья Ильич. Я никогда… – она всхлипнула, – никогда их не забуду! Прощайте!
И быстро пошла прочь по бульвару, выстукивая каблучками нервную дробь по подмерзшей щебенке аллеи.
Дик секунду стоял как вкопанный и – бросился за ней. Белый шарф бился по ветру, шуба распахнулась, шапка сбилась набекрень, но он ничего не замечал.
– Зинаида Владимировна! – ревел Дик. Догнав Зиночку, он схватил ее за руку и развернул лицом к себе. – Простите, бога ради, милочка моя, душечка, хорошая! Я готов! Готов на все! Когда-нибудь… Но обещайте ждать! Обещаете? Да? А пока будем вместе… будем вместе снимать ваш фильм! – Лицо его было искажено страстью и страданием, и Зиночке в какой-то момент стало жаль этого старика. – Вместе! Вместе! – как заклинание твердил Дик. – Вы сыграете Вареньку! Вы должны! Что нужно? Чек? Наличные? Выигрышный билет?
– Не мне, не мне! – засмеялась Зиночка, беря его под руку успокаивающим жестом. – Что же вы думаете, я деньги у вас возьму?
Домой она ворвалась, ощущая себя искристой пенной струей, вырвавшейся из бутылки шампанского.
Матери не было, и Зиночка, пролетев по коридору, затанцевала в отцовском кабинете, закружилась по гостиной, одним махом перескочила столовую и опустилась у себя, повалившись на кровать, как была – в шубке, шапочке, сапожках и перчатках. Повалилась и захохотала в голос.
Горничная сунула любопытный нос в дверь, но Зиночка, продолжая хохотать, махнула ей – поди, не нужна!
Ах ты, боже мой! Удалось! Удалось! Кто сказал, что она не актриса? Кто сказал, что она не сумеет заманить зрителя в свои сети? Никто? Но Лозинский именно это имел в виду, когда выговаривал ей в ателье. Унижал. Насмехался. А она может – все может. Она сама придумала спектакль, сама поставила, сама сыграла. И зритель – пока единственный – купился. Бедный Илья Ильич! Даже жаль его. А нечего в столицах за девицами бегать, когда законная жена – «церковный брак нерасторжим», ха-ха-ха! – сидит дома взаперти! И напрасно Фальцман беспокоится, что у нее нет ни сценария, ни режиссера. Будут. Раз есть деньги – будут. Надо только решить, к какому кинопромышленнику с этими деньгами идти. К Ермольеву? Но дела у него не ахти. К Харитонову? Тот снимает в Одессе. Слишком далеко и сложно. К Ожогину? Говорят, он строит в Ялте большой студийный город наподобие того, что вознесся в Северо-Американских Штатах на Холливудских горах. На новой студии нужны новые лица. Однако новое дело – зыбкое, непрочное, ненадежное. Когда еще начнут снимать! А ей надо сейчас! Остается – Студенкин.
Она резким движением села на постели.
У Студенкина Лозинский запускает детективную серию. Хорошо. Просто прекрасно. К Студенкину она и пойдет. На глазах у Лозинского сниматься в главной роли.
Она крикнула горничную.
– Принеси телефонную книгу!
Так. Контора синематографического товарищества «Студенкин и Ко», Тверская улица, в доходном доме Бахрушиных. Ответит, конечно, секретарь.
Зиночка почесала переносицу и, решительным шагом выйдя в коридор, сняла трубку телефонного аппарата.
– Алло, барышня! Дайте контору синематографического товарищества Студенкина! Добрый день! Запишите, милая. Илья Ильич Дик – вы, разумеется, понимаете, о ком я говорю. – Секретарша Студенкина на том конце провода пискнула что-то невразумительное. – Да-да, уральский заводчик и золотопромышленник, будет у Владимира Никитича завтра в… ммм… в час пополудни. Да, в час пополудни Илье Ильичу, пожалуй, удобно. По неотложному делу, касательно вложений денежных средств в синематографическое производство господина Студенкина.
И, не дожидаясь ответа, повесила трубку.
Ночью Зиночке приснился странный сон. Как будто она Дюймовочка и стоит в сердцевине гигантского цветка. Густо-багряные лепестки пока закрыты, но вот очень медленно они начинают раскрываться – все больше и больше, пока полностью не раскрываются и не ложатся параллельно земле. Теперь она стоит, как на подиуме, на мягком желтом бугорке, припорошенном пыльцой, в окружении леса тычинок. Что-то большое и страшное спускается к ней сверху. Она съеживается, пытается укрыться за тычинками, но большое и страшное неуклонно приближается, превращаясь постепенно в великанью руку. «Ах!» – в страхе кричит она, закрыв ладонями лицо, но рука уже подхватила ее, и вот Зиночка летит по воздуху, распластавшись на огромной ладони, похожей на площадь. Рука подносит ее к лицу, которое не разглядеть и не узнать из-за его величины. Гигантская рыба глаза. Ресницы величиной с деревья. Гора носа. Рука снова начинает полет, неся почти безжизненное тельце все дальше и дальше от лица. Теперь, с большого расстояния, она его узнает. Это лицо Лозинского. Густая прядь русой шевелюры, падающая на лоб. Высокий лоб. Нос с тонкой переносицей и будто раздутыми, как у бегущей лошади, ноздрями. Рот – красивый, но несколько женственный. Она хочет спросить, что произошло – это он так вырос или она стала меньше? Но не успевает. «Божественная! – шепчет он. – Божественная! Церковный брак нерасторжим!» Его шепот проносится над ней ураганом. Она зажимает уши, но звук его голоса, как рокот сходящей лавины, преследует ее. Вдруг рука делает резкое движение и стряхивает ее с ладони. Она падает в бездну. «Ида! – кричит кто-то ей вслед. – Ида!» «Почему Ида?» – мелькает у нее в голове, и она в ужасе открывает глаза.
