Равен молчал; он как будто случайно остановился у балконной двери и, слегка отвернувшись, смотрел в сад.
– Я позволяю себе надеяться, что вам не безызвестны желания и надежды моего сына, – продолжал Вильтен, – желания, которые вполне разделяем и я, и моя жена. Если бы мы при этом могли рассчитывать на вашу поддержку…
– Поручик Вильтен уже сделал предложение? – прямо спросил барон.
– Нет еще. Фрейлейн фон Гардер немного сдержанна, и потому Альберт не решился пока обратиться к ней со своей просьбой, к вам же он явится в один из ближайших дней. Он надеется, что вы замолвите за него слово; слово отца – сильная поддержка.
– Отца! – повторил Равен, и в его голосе прозвучала ирония.
– Или человека, заступающего его место. Баронесса также думает, что ваше слово будет иметь для ее дочери очень большое значение.
Равен провел рукой по лбу и медленно повернулся.
– Как только поручик Вильтен объяснится со мной, я передам Габриэли его слова и попрошу ответа. Но влиять на молодую девушку я не хочу и не могу.
– Об этом не может быть и речи, – возразил полковник. – Если молодая баронесса согласится, то прежде всего понадобится согласие опекуна. Баронесса обнадежила моего сына.
– Я уже сказал свояченице, что не имею ничего против, – ответил барон, губы которого дрогнули, как от скрытой боли, – но решение всецело зависит от Габриэли. Если мать хочет влиять на нее, пусть влияет, я же воздержусь от личного вмешательства.
Полковник, по-видимому, был удивлен и даже немного обижен таким холодным отношением к своим планам, но приписал это озабоченности Равена, вызванной событиями в городе.
– Я понимаю, что у вас теперь голова занята совсем иным, – сказал он. – Но если такая горячая натура, как мой Альберт, влюбится, то совершенно не спросит о том, благоприятствуют ли время и обстоятельства его сватовству, или нет, и ни за что не согласится ждать. Однако вернемся снова к отъезду: не лучше ли оставить ваших дам еще на некоторое время здесь? Пребывание в Р. теперь не особенно приятно, и моя жена с радостью согласилась бы продолжить свое пребывание в имении ради дорогих гостей.
– Благодарю вас, – уклончиво ответил Равен, – но мне не хотелось бы, чтобы говорили, будто мои родственницы не возвращаются в город потому, что я нахожу положение опасным. Подобные слухи уже ходят по городу, и теперь самое время опровергнуть их.
Полковник вынужден был согласиться. Отъезд был решен, и несколько часов спустя барон отправился с племянницей в город.
Стоял прохладный, немного ветреный осенний день; с утра дождик чередовался с солнечным сиянием, после обеда дождь перестал, но солнце, уже близившееся к закату, все еще боролось с тучами, застилавшими все небо. Равен по своему обыкновению приехал в открытой коляске, и прекрасные лошади с поразительной скоростью несли легкий экипаж. Большую часть пути спутники молчали; барон был, по-видимому, поглощен своими мыслями, а Габриэль молча смотрела по сторонам дороги. С гор дул резкий ветер, и молодая девушка плотнее закуталась в свою накидку. Равен заметил это.
– Ты озябла? – спросил он. – Мне следовало подумать о том, что ты не привыкла ездить в такую погоду в открытом экипаже. Я велю поднять верх.
Он хотел отдать приказание кучеру, но Габриэль удержала его.
– Благодарю, я сама предпочитаю свежий воздух закрытому экипажу, а накидка защищает меня от холода. Дядя Арно, – тихо, почти робко продолжала она, – у меня к тебе есть просьба. Если это близкое знакомство с семейством полковника Вильтена будет продолжаться и в городе, избавь меня от участия в нем.
– Почему?
– Потому что во время нашего пребывания в их имении я поняла, что мама преследовала определенную цель, принимая их приглашение, цель, которую и ты одобряешь.
– Я ничего не одобряю, – холодно ответил Равен, – твоя мать действует на свою собственную ответственность. Я тут ни при чем.
– Но ведь потребуется твое согласие, – возразила Габриэль. – По крайней мере, мама намекнула мне, что Альберт фон Вильтен скоро обратится к тебе с просьбой, которая…
– Касается тебя, – добавил Равен, когда она запнулась. – Это вполне возможно, но ты одна должна решить, каков будет ответ, и я попрошу молодого барона обратиться за ним к тебе.
– Избавь от этого и его, и меня! – воскликнула молодая девушка. – Ему так же оскорбительно будет услышать «нет» от меня, как мне неприятно произнести его.
– Значит, ты твердо решила отклонить его предложение?
– Зачем ты спрашиваешь об этом? Ведь я дала слово другому.
– Ты знаешь, что я не смотрю на слишком поспешно данное тобой обещание, как на нечто, связывающее тебя. «Потому что я дала слово другому» – звучит слишком формально. Прежде ты говорила: «Потому что я люблю другого».
Замечание, видимо, попало в цель – Габриэль сильно покраснела и ничего не ответила на слова дяди, но затем промолвила:
– Альберт фон Вильтен был мне до сих пор совершенно безразличен, но с тех пор как я знаю, что мне хотят навязать его в мужья, я почувствовала к нему отвращение. Я никогда не буду его женой.
Барон как будто вздохнул с облегчением, однако ответил прежним холодным тоном, которого придерживался во все время разговора.
– Я не хочу ни уговаривать, ни убеждать тебя. Если ты твердо решила отказать молодому Вильтену, то действительно лучше, чтобы предложение вовсе не было сделано. Я скажу полковнику, что он не должен более питать надежды; объяснение состоится уже завтра.
Равен откинулся на спинку экипажа, и снова водворилось прежнее молчание. Габриэль тоже теснее прижалась в угол коляски, не проявляя ни малейшего желания завязать разговор. В ней произошла огромная перемена, и произошла не со дня отъезда Георга. Еще раньше, гораздо раньше пробудилось в ней нечто загадочное, с чем она с самой первой минуты вступила в борьбу и что долго принимала за робость. Это нечто не имело ничего общего с тем радостным, блаженным чувством, которое озарило ярким светом душу молодой девушки, когда Георг признался ей в любви и со всем пылом молодости умолял о взаимности, а она, улыбаясь и краснея, произнесла страстно ожидаемое «да». Она часто вызывала в памяти воспоминание об этом часе, как будто пытаясь защититься от какой-то неведомой опасности, но напрасно. В такие минуты образ Георга отступал далеко назад, а иногда и совсем бледнел. Если причиной этого была разлука, почему же она бессильна против другого образа, страстного и мрачного, который выступал тем явственнее, чем туманнее становился первый?
Этот мрачный образ в последние две недели не покидал молодой девушки; ни лестные ухаживания молодого офицера, ни мысль о далеком возлюбленном не могли изгнать из ее сердца воспоминание, которое поглощало все ее мысли и чувства. Казалось, какая-то демоническая сила всецело овладела душой и сознанием девушки; веселость, шаловливость и детские капризы – все исчезло, а то, что пришло на их место – темное и загадочное чувство, скорее сродни горю, чем радости, ощущение которого она не понимала, – заставляло Габриэль страдать. Она еще продолжала бессознательно бороться с новыми переживаниями, не сознавая, или не желая осознать, какая опасность, грозившая ее любви и счастью Георга, таилась в них. Она лишь чувствовала, что и тому, и другому грозит опасность и что эта опасность является не извне.
Кони мчались все так же быстро, но до города было еще неблизко. Далекие долины, окруженные кольцом гор, уже красовались в своем осеннем убранстве, так как здесь, в горах, осень заявляла свои права раньше, чем внизу, на равнине. Всюду пестрели осенние краски, от темно-коричневого до светло-желтого оттенка, а местами, сверкали ярко-красные или темно-пурпуровые пятна, обманывая глаз своим сходством с распустившимися цветами, последний блеск умирающей листвы. Вздувшаяся от дождей река стремительно несла вперед мутные волны. Горы окутались туманным покровом, который то открывал, то закрывал их зубчатые вершины. Ниже, над покрывавшим горы лесом, толпились причудливых форм облака, а на западе закатывалось солнце, окруженное грозовыми тучами, через которые его последние лучи не в силах были пробиться.
