Она сидела на «бабе», поджав по-таборному ноги. Темный вдовий платок сполз на затылок, из-под подола рваной юбки виднелись неожиданно щегольские новые, мокрые насквозь туфли. Поверх потрепанной, с отставшим рукавом бабьей кацавейки красовалась яркая и тоже новая шаль с кистями. Цыганка весело помахала рукой приказчикам, хлопнула в ладоши и запела:
Валенки, валенки —
Не подшиты, стареньки!
Нечем валенки подшить,
Не в чем к милому сходить!
– Ого… – тихо и недоверчиво сказал Митро. – Кузьма, ты слышишь?
Кузьма не отвечал. В горле встал комок. Еще никогда, ни в одном цыганском доме, ни в одном хоре, ни в одном таборе он не видел такой красоты.
Ей было не больше пятнадцати. Правую руку – грязную, в цыпках – украшало колечко с красным камнем. Из-под сползшего платка выбивались густые иссиня-черные вьющиеся волосы, отдельными прядями падающие на плечи. На обветренном лице выделялись скулы и острый подбородок. Черные глаза были чуть скошены к вискам, блестели холодным белком. Над ними изящно изламывались тонкие брови. Длинные и густые ресницы слегка смягчали мрачный, недевичий взгляд. Эту красоту немного портили две горькие морщинки у самых губ. Они становились особенно заметными, когда цыганка улыбалась.
Закончив песню, певица протянула чумазую ладонь, низко, гортанно заговорила:
– Дорогие! Бесценные! Соколы бральянтовые! С самого утра глотку деру, киньте хоть копеечку, желанные! А вот погадать кому? Кому судьбу открыть, кому сказать, чем сердце утешится? Эй, курчавый, давай тебе погадаю! О, да какой ты красивый! Хочешь, замуж за тебя пойду?
Кузьма молчал. Стоял столбом и молчал, хотя цыганка смотрела на него в упор и тянула грязную руку, ловя его за рукав. Рядом хохотали приказчики, посматривая то на него, то на цыганку, то на насупившегося Митро, а Кузьма только хлопал глазами и не мог сказать ни слова.
Цыганка рассердилась:
– Да ты что, миленький, примерз, что ли? Да не пугайся так, не пойду я за тебя! У нас закон такой, нам только за цыгана можно!
Приказчики снова заржали. Кузьма наконец очнулся. И тихо спросил, глядя на ее черный платок:
– Гара пхивлы сан?[25]
Цыганка вздрогнула. Улыбка пропала с ее лица.
– Ту сан романо чаво?[26]
– Аи, амэ рома,[27] – вмешался Митро. – Чья ты, сестрица? Из каких будешь? Почему одна?
В глазах девчонки мелькнул испуг. Машинально зажав ладонью дыру на колене, она недоверчиво посмотрела на обоих цыган.
– Как тебя зовут? – повторил Митро.
– Я – Данка… – запинаясь, ответила она. – Таборная. От своих отбилась в Костроме, теперь вот догоняю.
– Чей табор?
– Ивана… – цыганка снова запнулась. – Кашуко.[28] Мы смоленские.
– Не слыхал. Кто у тебя там?
– Мужа семья. Умер он.
Разговор шел по-цыгански, и приказчики заскучали.
– Эй, Дмитрий Трофимыч! – вмешался Яким. – Ежели вы родственницу сыскали, так, может, мы вас на сухое место отвезем?
– Сделайте милость, – ответил Митро. И вновь повернулся к девчонке:
– Слушай, ты есть хочешь? Идем в трактир! Посидим, поговорим спокойно. Не бойся, нас вся Москва знает. Мы хоровые, с Грузин, Васильевых, цыган.
Девчонка, казалось, колебалась. Осторожно скосила глаза на свою потрепанную юбку. Митро заметил этот взгляд.
– В трактир пустят, не беспокойся.
– Спасибо, морэ… – совсем растерявшись, прошептала девчонка.
– Яким, она с нами едет! – скомандовал очнувшийся от столбняка Кузьма. Данка осторожно спустила ноги с «бабы» и вскоре, неловко балансируя, стояла на плоту.
– Держись за меня, – предложил Кузьма, но голос отчего-то сорвался на шепот, и Данка даже не услышала его слов. Зато услышал Митро и пристально посмотрел на Кузьму. Тот, нахмурившись, отвернулся.
Митро выбрал небольшой трактир на Ордынке. Внутри было тепло и чисто, стояли дубовые столы без скатертей, под потолком висели клетки со щеглами, солнечные лучи плясали на меди самоваров. Пахло по-летнему – мятой и донником, с кухни доносился аромат грибных пирогов. За стойкой буфета сидел и изучал «Русский инвалид» благообразный старичок в очках. Бесшумно носились половые.
Цыгане заняли дальний столик у окошка, выходящего в переулок. Митро спросил чаю и бубликов для себя и Кузьмы, а для Данки принесли огромную миску дымящихся щей.
Жадно хлебая щи и откусывая от огромной, посыпанной крупной солью краюхи, Данка рассказывала. Сама она из смоленских цыган, родители жили в таборе, отец торговал лошадьми, мать гадала. Данке лишь недавно исполнилось пятнадцать лет. Она вышла замуж этой весной, а через неделю после свадьбы схоронила мужа. Кочевала с мужниной родней, но в Костроме отстала от табора и вот уже пятый месяц ищет его, расспрашивая всех встречных цыган. По слухам, табор видели в Москве, но, прибыв в Первопрестольную, Данка так и не нашла своих.
– Все заставы обегала. Цыган полно, а наших нет! С ног сбилась, а время-то идет… – Данка старательно вычищала коркой хлеба дно миски. – Может, они в Смоленске давно, так мне туда надо. Хоть бы к зиме догнать, а то по ночам совсем холодно становится…
– Такая молодая – и вдова… – покачал головой Митро. – Что же снова замуж не идешь?
– Да когда же тут, морэ?! – возмутилась, не вынимая краюхи изо рта, Данка. – Целыми днями ношусь, как медведь с колодой. Четыре месяца одна! Чего только не перевидала, дэвлалэ! В Москве целую неделю уже…
– А ночуешь где? У цыган?
– Не… У гаджи одной в Таганке. Мадам Аделиной звать. Добрая, хоть и дура.
– Мадам Аделина? – Митро нахмурился. – Ты откуда ее знаешь?
– Ничего я ее не знаю! Мне сказали – она комнаты сдает на ночь, только для девиц, мужиков не пускает. Я пришла, она говорит – живи. И денег, курица такая, не спросила! – Данка пожала плечами. – Я ей на картах погадала, короля марьяжного наобещала и денег кучу! А она мне: «Ты красавица, настоящая красавица, ты можешь иметь капитал…» – дала вот эту шаль и туфли и опять ни копейки не спросила, дура! Только зачем-то сказала обязательно к вечеру вернуться. Вроде к ней кто-то в гости должен быть, и она хочет, чтоб я этому гаджо тоже погадала. А что, я пойду! Богатый, должно быть, может, и возьму чего.
– Не она дура, а ты, – с досадой сказал Митро. – Я эту Аделину хорошо знаю. Эх ты, а цыганка еще! Кто же тебе так запросто и шаль, и туфли даст? Чего ей, думаешь, от тебя нужно?
Данка растерянно заморгала, отложила ложку. Кузьме показалось, что Митро очень уж сурово разговаривает с ней, но вмешаться он не посмел.
– И не думай туда возвращаться! – приказал Митро. – Пойдешь с нами.
– А чего мне у вас-то, размедовый? – неожиданно огрызнулась Данка. Глаза ее стали злыми, как у уличной кошки, на скулах по-мужски дернулись желваки. – Мне к своим надо! Сейчас вот доем и тронусь на Крестовскую, мне сказали – там какие-то цыгане стоят. Доеду с ними до Смоленска, а там…
