Ну что ж, Жозефина или Кристофина, думал я. Дай срок, Фина, дай срок…
Наступил час после заката, который я называл голубым. В такие моменты ветер обычно прекращается, а освещение делается удивительно красивым. Очертания гор приобретают удивительную четкость, и на светлом фоне неба прекрасно видны каждая веточка, каждый листик. Я сидел в гамаке и любовался чудным видом, когда приехала Антуанетта. Она прошла мимо, не удостоив меня взглядом, хлопнула дверью своей комнаты и неистово зазвонила в колокольчик. Батист пронесся бегом по веранде. Я выбрался из гамака и пошел в гостиную. Батист открыл буфет и вынул бутылку рома. Затем он отлил из нее ром в графин, который поставил на поднос вместе с одним стаканом.
– Это для кого? – спросил я, но он не ответил. – Нет дороги? – сказал я и засмеялся.
– Ничего не хочу знать об этом, – отозвался он.
– Батист! – громко позвала его Антуанетта. Он сделал шаг в сторону ее комнаты.
– Мисс Антуанетта…
– Батист, ты где? – взывала Антуанетта. – Почему ты не идешь?
– Иду, иду, – отозвался Батист, но, когда он протянул руку за бутылкой, я взял ее, давая понять, что он ее не получит.
Хильда выбежала из комнаты. Мы с Батистом смотрели друг на друга. Его большие выпуклые глаза выражали полную растерянность, придавая ему весьма комический вид.
– Батист! – взвизгнула Антуанетта из своей комнаты. – Кристофина! Фина! Фина!
– Que Komesse! – воскликнул Батист. – Надо вызвать Кристофину!
Он выбежал не менее стремительно, чем Хильда.
Дверь в комнату Антуанетты отворилась. Когда я увидел ее, то поразился так, что лишился дара речи. Ее волосы были непричесанны, и длинные пряди лезли в глаза, красные, воспаленные. Лицо тоже покраснело и казалось распухшим. Антуанетта была босиком. Когда же она заговорила, голос прозвучал тихо, еле слышно.
– Я звонила, потому что меня мучит жажда. Разве звонок никто не слышал?
Прежде чем я мог помешать, она ринулась в сторону и схватила бутылку.
– Не надо больше пить, – сказал я.
– Какое ты имеешь право говорить мне, что надо делать, а чего нельзя? Кристофина! – снова крикнула она, но голос ее сорвался.
– Кристофина – плохая женщина, и ты это знаешь не хуже, чем я. Она долго здесь не задержится.
– Она здесь долго не задержится, – передразнила меня Антуанетта. – Равно как и ты. Как и ты! Мне казалось, что тебе нравятся чернокожие, но и это оказалось ложью, как и все остальное. Тебе больше нравятся светло-коричневые девицы, верно? Ты ругал плантаторов, придумывал о них разные истории, но сам поступал точно так же. Ты просто отсылаешь девиц быстрее, без денег или почти без денег, вот и вся разница.
– Рабовладение не имеет ничего общего к нашим симпатиям или антипатиям, – отозвался я, пытаясь говорить спокойно. – Это вопрос справедливости.
– Справедливость! – фыркнула Антуанетта. – Я слышала это слово. Оно страшно холодное. Я произносила его вслух, – продолжала она все тем же еле слышным голосом. – Я писала его на бумаге. Но все равно оно казалось мне холодным и лживым. Справедливости не существует. – Она отпила рома и продолжала: – Например, моя мама, о которой вы все так любите судачить, – она знала, что такое справедливость? Она сидела в качалке и говорила о сдохших лошадях и умерших конюхах, а черный дьявол целовал ее печальные уста – как ты мои!
В комнате сделалось невыносимо душно.
– Я открою окно, – сказал я, – надо немного проветрить.
– Ты впустишь сюда ночь, луну и запах тех цветов, которые тебе так не нравятся.
Когда я обернулся от окна, она снова пила.
– Берта! – с упреком произнес я.
– Я не Берта, и ты это прекрасно знаешь, но постоянно называешь меня этим именем, словно хочешь превратить меня тем самым в кого-то другого. Это ведь тоже колдовство!
По ее щекам текли слезы.
– Если бы мой отец, мой настоящий отец был жив, он бы с тобой разделался. Но его нет в живых… Ты знаешь, что ты со мной сделал? Дело не в девчонке. Вовсе нет. Но я любила это место, а теперь из-за тебя ненавижу. Раньше я думала: даже если потеряю в жизни все остальное, у меня будет этот дом, эта усадьба. Но ты все испортил. Я бывала и раньше несчастлива, но это все пустяки по сравнению с тем, что произошло сейчас. Я ненавижу это место так же сильно, как и тебя, и прежде, чем меня не станет, я покажу тебе, как я тебя ненавижу.
Затем, к моему удивлению, Антуанетта вдруг перестала плакать и спросила совершенно спокойно:
– Неужели она красивее, чем я? Неужели ты меня совсем не любишь?
– Нет, не люблю, – сказал я и вспомнил, как Амелия спрашивала меня: «Правда, мои волосы красивее, чем у нее?» – Сейчас не люблю, – сказал я.
На это она только расхохоталась, как безумная.
– Ну вот, сразу ясно, кто ты такой – камень! Но так мне и надо. Ведь я не поверила тете Коре, а она мне говорила: не выходи за него! Даже если бы он был набит брильянтами. И она мне говорила еще много чего. Про Англию… Про то, как дедушка поднимал стакан над графином и вспоминал всех своих ушедших навсегда друзей, которых ему не суждено увидеть, и слезы текли у него по щекам. Нет, это не имеет никакого отношения к Англии, о которой я знаю.
И она запела:
Рука над водой, нога над водой.
Пошли Бог Чарли покой…
Она пропела это хриплым голосом и снова поднесла к губам бутылку.
– Не надо, – сказал я, теряя прежнее спокойствие, схватил одной рукой ее запястье, а бутылку другой, но когда она вцепилась мне в руку зубами, я уронил бутылку. Комнату наводнил запах рома. Теперь меня стала разбирать злость, и она это увидела. Она схватила другую бутылку, отбила донышко об стену и стояла, сжимая в руках зазубренное орудие. В ее глазах появилось убийственное выражение.
– Только дотронься до меня. И ты сразу поймешь, так ли я труслива, как ты.
Затем она стала поносить меня, мои глаза, губы и все прочие части тела. Мне казалось, что я вижу дурной сон: большая пустая комната, освещаемая неровным пламенем свечей, растрепанная, с воспаленными глазами незнакомка – моя жена! – осыпает меня оскорблениями. Именно в этот кошмарный миг я услышал спокойный голос Кристофины.
– Замолчи и перестань плакать! Его слезами не проймешь. Я тебе уже говорила это. От слез никакого толка нет.
Антуанетта рухнула на софу и снова зарыдала. Кристофина взглянула на меня, и в ее маленьких глазках появилась печаль.
– Зачем вы это сделали? Почему вы не отправились с той никчемной девицей куда-нибудь в другое место? Она любит деньги так же горячо, как и вы. Вот почему вы сошлись. Свой своего узнает издалека.
Больше я не мог сносить происходящее и потому вышел на веранду и там сел.
