Тонтон поднял голову. Его глаза снова заблестели.
— Я просто уверен — он будет счастлив получить щенка Дейзи, — заверил Марк. — И собаке будет гораздо лучше у него.
Тонтон расплылся в улыбке.
— Ему нужно еще немного побыть с мамочкой. Но вы правы. Полагаю, в Парфорд-Мэнор ему будет где попрыгать и порезвиться — места там достаточно.
— На самом деле… — Марк вдруг осознал, что ему даже не нужно было уточнять, какого из своих братьев он имел в виду. — На самом деле я все равно не собирался к нему в ближайшее время, так что в задержке нет ничего страшного. Спасибо. Вы даже не представляете себе, что это означает для моего брата.
Тонтон слегка кивнул:
— По правде говоря, сэр Марк, это пустяки, ничего особенного. Все эти годы я сожалел, что не могу ничем отплатить вам за доброту. И стыдился, что не сумел сделать большего для… для вашей сестры. А также для вас и ваших братьев. Я ведь видел, что происходит, когда вернулся… но не смел ничего сказать.
Марк застыл на месте, стараясь ничем, даже дыханием, не выдать своих эмоций. Слова Тонтона ударили его прямо в сердце.
— Только один человек во всем Шептон-Маллет мог остановить все это, — продолжал его гость. — Исправить то, что пошло не так. Элизабет Тёрнер…
Марк нашел в себе силы кивнуть.
— Я всегда считал — то, что произошло с вами и вашими братьями после ее смерти… может быть, это она с небес так о вас позаботилась. После того как снова вернулась к себе самой.
— Да. — Марку вдруг почудилось, что он отдалился от своего собеседника на много-много миль. — Да. Наверное, так оно и есть.
Воцарилось молчание. Вскоре Тонтон засобирался и ушел.
Проводив его, Марк обхватил себя руками и опустился в кресло. Иногда ему казалось, что он единственный из всех детей Элизабет Тёрнер, кто по-настоящему ее понимает. Она всегда была суровой и строгой. И набожной. Даже до того, как безумие овладело ею окончательно, мать была очень неуравновешенной. Ее вечно бросало в крайности, она просто не знала, что такое середина. В конце концов, она дала своим детям имена, основываясь на стихах из Библии!
Ей пришлось видеть немало страданий, и она считала своим долгом облегчать боль страждущих. Еще она видела грех, много греха, и тоже восставала против него. Марк совсем не помнил своего отца, но мать… мать он помнил слишком хорошо.
Она позволит умереть Хоуп, его старшей сестре. Она била Эша. Она заперла Смайта в погребе и оставила его там… Марк даже боялся вспомнить на сколько.
Но Марка она щадила. Не считала необходимым очищать его душу, изгонять из него дьявола. Однажды она призналась, что в этом не было нужды, поскольку только он, один из всех, был истинно ее сыном, а не сыном своего отца. Он запомнит это навсегда. Мать видела в нем себя, узнавала ту самую неустойчивость, чрезмерность, которая в итоге и свела ее с ума, и он старался никогда не забывать об этом. Возможно, именно поэтому он и стал тем, кем стал. Марк хотел убедить себя в том, что лучшие качества матери — ее способность сопереживать, великодушие, стремление делать добро — вполне совместимы со спокойствием и равновесием. Он хотел доказать, что можно быть хорошим и при этом не сумасшедшим.
Мысль о том, чтобы посвятить свою жизнь законам о бедных, как раз выводила его из равновесия. Да, это было бы добрым делом. Это было бы правильным, благочестивым поступком. Но он не хотел этого.
Он приехал в Шептон-Маллет, чтобы разобраться в себе. И вместо этого встретил миссис Фарли. Марк улыбнулся, вспомнив, как ее нежные теплые пальцы сплелись с его пальцами. Какими мягкими были ее губы. О чем же он, ради всего святого, думал, когда позволил себе поцеловать ее? Ответ был очевиден — в тот момент он не думал вообще.
И теперь ему тоже не хотелось творить добро и вести себя правильно. Он мечтал повторить все еще раз.
Лондон, Королевская комиссия и все сплетники страны вполне могут подождать еще неделю.
Как выяснилось, Лондон имел на этот счет собственное мнение.
Три дня спустя Марк выбрался в город. Он как раз шел через площадь к почте, чтобы отправить очередную порцию писем, когда его окликнул знакомый голос:
— Сэр Марк!
Пэррет был последним, кого Марку хотелось бы видеть в эту минуту. Маленький человечек с необыкновенной резвостью заторопился навстречу, придерживая на голове шляпу. Его башмаки стучали по брусчатке.
— Сэр Марк, я надеялся, что сейчас… мы с вами одни, в деревне… — Пэррет остановился в нескольких футах от Марка, напротив Маркет-Кросс, и попытался отдышаться. Слова вырывались из него со свистом.
— И в самом деле, — с иронией заметил Марк, оглядывая народ вокруг.
Пэррет насмешки не заметил. Он снял шляпу, открыв блестящую лысину с несколькими редкими, тщательно расчесанными прядями, и вытер пот со лба. Платок у него был немного пожелтевший и весьма сомнительной чистоты.
— Может быть, вы сочтете возможным дать мне эксклюзивное интервью?
Найджел Пэррет был не просто настойчив — он был назойлив до крайности. Марк мог бы даже восхититься его упорством — или, по крайней мере, проникнуться к нелегкому ремеслу газетчика сочувствием, если бы Пэррет не писал совершенно возмутительные, нарушающие все границы частной жизни статьи. Один случай запомнился Марку особенно хорошо. Пэррет собственными руками порылся в мусоре, который выбросила кухарка, а потом написал статью, в которой обстоятельно объяснил, почему, по его мнению, сэр Марк предпочитает баранью ногу отбивным.
Марк действительно предпочитал баранью ногу — до тех самых пор, когда после злосчастной статьи его две недели подряд угощали бараниной на всех званых обедах.
И это был еще не самый страшный из грехов Пэррета. Три месяца назад Марку случилось станцевать один танец с леди Евгенией Фитцхэвен. Она показалась ему славной девушкой — скорее даже девочкой, — и, кроме того, он был приятелем ее отца. Танцы устраивались вечером, и после них Марк сопроводил леди Евгению на званый ужин. По меньшей мере сто мужчин в Лондоне в этот вечер составили компанию ста молодым леди, и никто не придал этому ни малейшего значения. Но Марк не являлся просто одним из ста. Он был «тем самым» сэром Марком.
Разумеется, он заметит, какие яркие у нее глаза и какие румяные щечки. А еще он заметит, что юная леди Евгения в его присутствии смущалась настолько, что буквально не могла произнести ни слова. Марк был бессилен — он не мог запретить впечатлительным молодым особам воображать, что они в него влюблены. Однако он всегда пытался как можно раньше распознавать начинающееся увлечение и делал все от него зависящее, чтобы ненароком не поощрить очередную поклонницу. Девичья влюбленность, как правило, сходит на нет, если ничем не подпитывается, и Марк старательно сохранял дистанцию. Обычно юные леди довольно скоро переключали внимание на того, кто мог оценить их по-настоящему.
