«И как мне теперь себя вести, если любой мой поступок все равно осуждается?» — Докки вспомнила слова Афанасьича о зависти к ее положению и деньгам, хотя ей было трудно понять, как можно завидовать ее одиночеству, жизни, сломанной ужасным замужеством. Впрочем, со стороны могло показаться, что она только выиграла, сделавшись сначала женой барона, а через несколько месяцев после свадьбы оставшись богатой вдовой. О подробностях этой истории в свете никто не знал. Докки и ее родственники — каждый по своим причинам — о том не распространялись.
Из-за отсутствия средств родители не вывозили Докки в свет и в девятнадцать лет выдали ее замуж за генерала Айслихта — бездетного вдовца, старше нее на тридцать с лишним лет, который не только хотел обрести молодую жену и обзавестись наследником, но и желал породниться с пусть небогатой, но русской дворянской фамилией. Докки, как могла, сопротивлялась этому браку, но мать силой и угрозами принудила ее подчиниться требованиям семьи.
После свадьбы Докки оказалась в полной зависимости от человека, которого не любила, не уважала и который был неприятен ей до отвращения. Барона же не смущала ни огромная разница в возрасте, ни то, что она стала его женой против своей воли. Он считал, что, женившись, облагодетельствовал ее, и не уставал это повторять все то время, что они прожили вместе. Для Докки дом мужа оказался тюрьмой, где все было заведено на военный манер — от времени подъема до расписания домашних и светских обязанностей. Ей приходилось сверять с бароном каждый свой шаг, отчитываться за каждую мелочь и выслушивать назидательные речи, нередко сопровождаемые пощечинами. Помимо того, ей запрещалось читать книги, обзаводиться подругами, высказывать свое мнение и иметь его. Но все это выглядело не так страшно по сравнению с тем, что она испытывала, когда муж приходил в ее спальню.
Наивная девушка до свадьбы не подозревала, в чем заключаются супружеские обязанности, а ее мать не сочла нужным хотя бы намекнуть, что ожидает Докки в брачной постели. Шок и страх, боль и омерзение, пережитые в первую же ночь, стали ее постоянными кошмарами, и каждая близость с мужем превращалась в невыносимую муку. Она с ужасом представляла свое дальнейшее существование и пребывала в бесконечном отчаянии, когда барона командировали в действующую армию, откуда он уже не вернулся.
Докки не сразу смогла оценить и осознать свободу и независимость, вдруг обретенную благодаря внезапному вдовству и унаследованному состоянию покойного мужа. Она возвращалась к жизни постепенно и только спустя какое-то время смогла находить в ней определенные удовольствия, но пережитые за время замужества страдания все эти годы продолжали сказываться на ее отношении к мужчинам, с которыми она не могла и не хотела иметь большее, нежели обычное светское знакомство.
Поэтому сплетни, которые с такой охотой распространяла о ней Жадова, представлялись Докки особенно несправедливыми и незаслуженными. Но она не могла ни опровергнуть, ни остановить слухи, которые сейчас расходились по Вильне, а вскоре должны были достичь и Петербурга, где скучающие кумушки с жадностью станут обсуждать поведение Ледяной Баронессы в Литве, мгновенно позабыв о ее многолетнем праведном образе жизни, вызывавшем всегда их же удивление.
«Мне нужно или продолжать жить так, как я жила, не обращая внимания на сплетни, — размышляла Докки, — или полностью уединиться, оградив себя таким образом от каких бы то ни было наветов и упреков. Но даже если я навсегда переселюсь в Ненастное, те же соседи точно так же начнут судить да рядить обо мне. Да и почему я должна прятаться и из-за пустых сплетен лишать себя тех небольших радостей, которые доставляют мне вечера путешественников, общение с друзьями, выезды в свет, ухаживания мужчин — пусть даже легкомысленные?»
Ее мысли немедленно обратились к Палевскому и их последнему разговору, и она вдруг с горечью и сожалением осознала, что своими руками — пусть и не без помощи генерала — уничтожила самую возможность их дальнейшего знакомства.
Ни один мужчина не потерпит от женщины таких слов, какие в запале высказала ему Докки. Ежели бы она охала, восхищалась красотой старинной легенды, прекрасным видом, открывающимся с горы, и изображала из себя простушку, то, возможно, он составил бы о ней более благоприятное мнение. Подумав о том, Докки мысленно усмехнулась и поразилась собственной наивности. Даже если бы он решил поволочиться за ней, то единственное, что она могла ждать, так это предложение вступить в более близкие отношения на время ее пребывания в Вильне или до появления у него нового увлечения. Или того хуже, на ее глазах он начал бы ухаживать за другой женщиной, оставив ей воспоминание о нескольких взглядах, одном разговоре да единственном с ним вальсе.
«Все сложилось хорошо, — заключила она. — Так даже лучше. Наша беседа помогла мне узнать, что он собой представляет. Тем легче мне будет освободиться от мыслей о нем, преследующих меня с того момента, когда я впервые его увидела…»
Это стало превращаться в дурную привычку, но ночью Докки опять сидела с Афанасьичем на кухне и пила «холодненькую». Вернее, пил ее Афанасьич, а она ограничилась смесью из нескольких капель водки, воды и сока, которую, переживая по поводу испорченного «чистого продукта», намешал ей слуга.
Докки не рассказывала Афанасьичу о ссоре с кузиной, но он уже — как и все слуги, от которых было трудно скрыть происходящее в доме, — об этом знал.
— Злыдни, приживалки и нахлебницы, — говорил Афанасьич, — притянули вас в этот окаянный городишко, а теперь недовольны: то им не так, то им не сяк. Из-за чего сыр-бор?
— Да все то же, — сказала она. — Мари теперь беспокоится о моей репутации.
— Пусть о своей печется, — вынес вердикт слуга. — Сама вас сюда потянула — все к армейцам стремилась попасть, дочку свою непутевую пристроить, а теперь еще и недовольна. Что это она так взволновалась? Опять за генерала?
— Да, хотя мы с ним друг другу даже не нравимся. Она просто волнуется, что могут пойти разговоры, — ответила Докки, подумав, как Афанасьич все помнит, обо всем догадывается и делает верные выводы.
— На пустом месте разговоры не поведутся, — философски заметил Афанасьич. — Дымок-то, видать, заприметили. А уж в какую сторону его понесет — тут бабы сами такого наворотят, что после только диву даешься. Каков из себя-то генерал? Я что-то запамятовал.
«Запамятовал ты, как же!» — усмехнулась про себя Докки, покосившись на слугу, который сидел с лукаво-простодушным выражением лица.
