Кристофер Гортнер - Последняя королева

В зале стало душно от тепла разгоряченных тел. Я продолжала хлопать в ладоши, и никто сперва не замечал, что в моей утробе нарастает безжалостная, раздирающая внутренности боль, пока из моего рта не вырвался судорожный вздох. Я пыталась не обращать на боль внимания, но, когда последовал очередной приступ, а за ним еще один, я согнулась пополам, чувствуя, как подкашиваются колени.

Ко мне подбежала Беатрис.

– Ребенок, – задыхаясь, проговорила я. – Я его чувствую!

Она дала знак остальным дамам, которые поспешно окружили меня и повели прочь из зала.

– Я устала! – крикнула я, подумав, что Филипп может последовать за мной. – Ничего страшного, мне просто нужно отдохнуть.

Обернувшись, я увидела, что он улыбается мне, окруженный танцующими придворными. Остановившись среди моих женщин у подножия лестницы, я помахала ему, смеясь сквозь стиснутые зубы.

– Сколько было схваток? – рявкнула донья Ана. – Как часто?

– Я не считала. Кажется… – Я застонала. – О нет…

Из-под моего платья хлынула бледно-розовая вода, заливая атласные туфли. Не раздумывая, донья Ана обхватила меня сильной рукой за пояс.

– Нужно немедленно в твои покои.

Повиснув между дуэньей и Беатрис, я кое-как поднялась по лестнице. Добравшись до верха, поспешила по коридору, последним усилием воли пытаясь удержать стремящегося высвободиться из утробы ребенка. Поток воды превратился в струйку, схватки временно стихли. Ускорив шаг, я свернула в галерею, ведшую в мои апартаменты.

Еще немного…

Почувствовав, как по бедру стекает теплая кровь, я споткнулась и у меня вырвался крик:

– Господи, началось!

Галерея, казалось, тянулась в бесконечность. Дальше идти я уже не могла. Распахнув ближайшую дверь, я ворвалась в уборную и, отшвырнув ногой солому на полу, начала приседать.

– Нет, только не здесь! – крикнула донья Ана.

– Или здесь, или там, – бросила я.

Беатрис без лишней суеты закатала рукава до локтей и помогла мне лечь на пол, задрав ноги на стульчак. В закутке воняло мочой и испражнениями, но, к счастью, никто из местных пьяниц сюда еще не добрался. Моя дуэнья застыла, пораженная ужасом, но, услышав мой срывающийся стон, опустилась на четвереньки и сунула голову мне под юбку.

– Словно свинья в грязи, – услышала я ее бормотание. – Что скажет ее величество, когда узнает? – Я ощутила прикосновение ее пальцев. – Принесите кто-нибудь пеленки и мою шкатулку со снадобьями. Быстрее!

Послышались удаляющиеся шаги.

Я бы наверняка рассмеялась над нелепостью своего положения, если бы не боль, какой я никогда еще прежде не испытывала. Донья Ана, в сползшем набок чепце, выбралась из-под моей юбки.

– Вижу головку. Тужься, mi niña. Тужься, как если бы от этого зависела твоя жизнь.

– Тужиться? – завопила я. – Не могу! Меня надвое разорвет!

– Разорвет, если не будешь тужиться, – стальным голосом ответила она. – Делай, что говорю. Ahora![20]

Я напряглась, вцепившись одной рукой в край стульчака, а другой – в присевшую рядом Беатрис, и, выдохнув сквозь зубы, начала с силой тужиться.

Донья Ана вновь полезла под мою юбку, задранную теперь выше пояса.

– Уже почти. Еще раз… Да, вот так… Пусть природа делает свое дело.

Вернулась Сорайя, с пеленками и шкатулкой со снадобьями. Я закричала, чувствуя, как меня раздирает нечто огромное. Жгучая боль охватила все тело, и когда я уже подумала, что больше не выдержу, что-то выскользнуло из меня, и нахлынуло ни с чем не сравнимое облегчение.

– Мальчик, – выдохнула донья Ана. – Быстро, дайте ножницы!

Сорайя метнулась к ней. Между моих ног вывалилась комковатая масса. Я увидела, как донья Ана хватает маленькое окровавленное тельце, щелкает ножницами и шлепает его свободной рукой. Тишину разорвал пронзительный вопль, и я без сил прислонилась к Беатрис. Мне хотелось спросить, здоров ли ребенок, мальчик ли это, но во рту у меня полностью пересохло. Взяв из шкатулки флакон, донья Ана натерла орущего младенца мазью из бархатцев и начала заворачивать в льняные пеленки.

За дверью уборной послышался шум.

– Мое дитя, – прошептала я. – Дайте его мне.

Я заставила себя сесть. Донья Ана положила младенца мне на руки. Она еще не закончила его пеленать, но, почувствовав меня, младенец сразу успокоился. Я посмотрела на него, ощущая растущую изнутри радостную дрожь.

Подняв глаза, я увидела на пороге Филиппа. Глаза его широко раскрылись при виде вспотевших женщин и меня, сидящей в пышном наряде на полу с раскинутыми ногами.

Я протянула ему ребенка:

– Смотри – это твой сын.

Сквозь слезы он уставился на нашего мальчика. Я громко и торжествующе рассмеялась.

1500 году мне исполнился двадцать один год – возраст, в котором женщины моего положения уже примерно знали, какая жизнь ждет их впереди. Я родила здоровых дочь и сына, прошла через ряд испытаний, какими неизбежно сопровождается любой брак, и теперь не могла дождаться, когда смогу посвятить все время воспитанию детей и исполнению своей роли в новообретенном королевстве.

Уделом высокопоставленных женщин была благотворительность и покровительство аббатствам и монастырям, бедным и падшим – примером чему могла служить судьба моих бесчисленных предшественниц. К этому меня готовили с детства. Меня и моих сестер учили, что наш пол ограничивает нашу власть, что мы должны не править, но заботиться о наших мужьях и их подданных, не особо вмешиваясь в их дела. Мы должны были сажать сады, а не возводить монументы, оставляя после себя лишь эхо, а не легенды.

Никто не ожидал от нас чего-либо иного.

Чудесный город Гент стал одним из моих любимых во Фландрии. Его дома с высокими крышами и разноцветными карнизами, арочные каменные мосты над каналом, шумные рынки и величественные готические шпили воплощали пылкий фламандский дух. Погода редко бывала суровой – умеренный климат Фландрии не мог даже сравниться с кастильской жарой, – а наш дворец казался филигранным украшением посреди обширного сада, где весенние цветы усеивали живые изгороди, а вокруг фонтанов росли тюльпаны.

Сидя в кресле под навесом, я наблюдала за моей золовкой Маргаритой: с маленьким Карлом на руках она прогуливалась по гравийным дорожкам. За ней семенила Элеонора с мадам де Гальвен. Моя двухлетняя дочь росла крепкой девочкой; оливковый оттенок кожи и янтарно-зеленые глаза, так похожие на мои, подчеркивали ее арагонскую кровь. Карл же, напротив, был настоящим Габсбургом, с необычно серьезным взглядом и столь белой кожей, что его нельзя было выносить на улицу без огромной шляпы.