Оказавшись наконец в одиночестве, Рейн огляделся. Он лежал в громадной старинной кровати в большой спальне с обоями на стенах и лепниной на потолке, изображавшей виноградные гроздья и листья, некогда очень изысканной. Полог кровати, так же как и шторы на двух высоких узких окнах, был из выцветшей пунцовой парчи; и мебель, и ковры — все говорило о давно прошедшей изысканности эпохи королевы Анны. Рейну подумалось, что в этих покоях ему самое место: ведь и сам он, похоже, стал лишь призраком.
Мыльная пена на его лице засохла струпьями, черные волосы были всклокочены, под глазами залегли тени усталости. Все у него болело: и ягодица, и порез на подошве, и многострадальная голова, которой он то и дело стукался обо что попало; порез на лице горел, до сих пор было больно дотрагиваться до ошпаренной вчера груди. Что же будет дальше?!
Он приподнялся, оперся на локти, потер ладонью рубаху на груди, ощутив гроздь амулетов под ней. Как же у него чесалась грудь — должно быть, ожог подживает. Однако зуд становился совершенно нестерпимым. Распахнув ворот рубахи, он отбросил амулеты и посмотрел на свою грудь. На покрасневшей от ожога коже появились волдыри и сыпь.
Сыпь! Только этого еще не хватало!!
И тут появились леди Маргарет и Чарити, пришедшие обработать его порезанный подбородок.
— Не смейте даже подходить ко мне! — Он поднял руку, приказывая женщинам остановиться. — И никаких больше дурацких лечебных средств. От одного из ваших целительных бальзамов меня сыпью обнесло!
— Где сыпь? — так и вскинулась леди Маргарет, сразу же нацелившись на ворот его рубахи. — Дайте-ка посмотрю. — Он попытался свернуться калачиком, не подпуская старуху к себе, но после яростной дуэли взглядов все же сдался. Старуха внимательно рассмотрела его зудевшую, огнем горевшую грудь и покачала головой. — Это все хорьковые лапки, — вздохнула она. — Некоторые не переносят хорьковых лапок. Покрываются от них сыпью с головы до ног. Придется нам перейти на кроличьи…
— Черта с два! — Рейн, дрожа от возмущения, запахнул ворот своей рубахи. — Ни на что мы переходить не будем! Более того, — он принялся срывать амулеты с шеи целыми гроздьями, — я вообще их больше носить не стану! Слышите?
Все эти разговоры про везение — сплошные глупости! Или я буду выздоравливать нормально, как вменяемый человек, или…
— Или вы вообще не выздоровеете! — предостерегающе заметила леди Маргарет.
— Тогда я хотя бы умру вменяемым человеком! — заорал виконт, срывая с себя последний амулет и тыча им в руку разъяренной старухи.
Леди Маргарет отшатнулась, ахнула, прижала отвергнутые амулеты к груди. Что ж, похоже, все удары судьбы, которые виконту довелось в последнее время испытать на своей шкуре, ничему его не научили. Что теперь начнется — страшно представить. Старуха с бесстрастным видом сделала над раненым магический цыганский знак рукой.
— Готова спорить на что угодно, что вы, мой друг, родились в пятницу! Вы самый невезучий из всех людей, которых мне доводилось встречать на своем веку!
Рейн недобрым взглядом проводил старуху, которая выскочила из спальни, и, прикрыв глаза, попытался вернуть себе самообладание. Хорьковые лапки. Он носил на шее лапки мертвого хорька!
Тихий шелест раздался где-то рядом, затем звук легких шагов коснулся его слуха. Чарити. Почему-то он сразу узнал, что это она. Ощущая тепло ее кожи, он всегда чувствовал, когда она оказывалась рядом. Он чуть не застонал. Ему сейчас совсем не хотелось видеть это воплощенное совершенство и бороться со своими чувствами — в голове у него и так был хаос. Когда он наконец открыл глаза, то обнаружил, что она стоит возле его постели, кротко сложив тонкие руки, а на ночном столике у изголовья — тазик с теплой водой, тряпица и бритвенные принадлежности.
— Что вы здесь делаете?
— Я хочу промыть ваш порез, а потом помочь вам вымыться и побриться, — объявила она тихо, но решительно. Он открыл было рот, чтобы запротестовать, но она продолжила: — Я знаю, что вы вполне могли бы сделать это и сами, при нормальных обстоятельствах. Но согласитесь, что нынешнюю ситуацию трудно назвать нормальной. К тому же не думаю, что стоит рисковать и оставлять вас без присмотра с жидкостями. — И улыбка, перед которой устоять было невозможно, осветила ее прелестное лицо.
Рейн почувствовал, что на него снисходит странное спокойствие, что боль и отчаяние временно отступают. От этих блаженных передышек ему обычно было даже как-то не по себе, но на сей раз, гладя в ее искрящиеся добродушием глаза, он вдруг почувствовал, что жаждет этого всей душой.
Чарити заметила, как его напряженные мышцы и крепко сжатые челюсти стали расслабляться, и тихонько вздохнула. Она склонилась к нему, осмотрела порез на подбородке — тот уже начал затягиваться, — наложила на него мазь из баночки, извлеченной из кармана длинного передника.
— Не так уж и больно, верно?
Затем она повернулась к тазику и намочила тряпицу в теплой воде. Он чуть отстранил голову, наморщил лоб в замешательстве. По лицу его, там, где к его коже прикасались ее прохладные пальцы, бежали мурашки.
— Я все продумала, — сказала она, беря мыло. — Я буду намыливать тряпицу и выполаскивать, а вы станете сами себя обтирать. Я отвернусь, чтобы вы чувствовали себя спокойно. — Она вложила намыленную тряпицу ему в руки и отвернулась.
Ошеломленный, Рейн лежал, поглядывая то на тряпицу в руках, то на спину девушки, выражавшую деликатность и решимость. Он нервно сглотнул. Что ж, предложенное ею решение проблемы было вполне здравым, и оно камня на камне не оставило от его убежденности, разделяемой многими джентльменами, в том, что у всех барышень из приличных семей куриные мозги. Он глубоко вздохнул и принялся обмывать свое тело.
— Извините за мыло, — улыбнулась Чарити.
— За мыло? — удивился Рейн, принюхавшись. И тут только понял, что от мокрой тряпицы исходит запах обыкновенного, дома сваренного мыла, а вовсе не его сандалового.
— К сожалению, ваше мыло сожрал Вулфи. — Она закусила губу, чтобы не засмеяться, но плечи ее предательски дрогнули. — Вулфи питает слабость к предметам, которые источают сладковатые ароматы. Не знаю, может ли это послужить вам утешением, но Вулфи очень нехорошо себя сейчас чувствует.
Уголок рта у Рейна чуть дернулся при самой мысли о том, что этот здоровенный свирепый пес свалился из-за куска душистого мыла. Впервые за последние две недели на губах его появилось некое подобие улыбки.
— До чего безобразен этот пес — в жизни ничего подобного не видал.
— Да, страшненький он с виду, верно? — С губ Чарити сорвался тихий смешок. — И проку от него как от козла молока, по крайней мере по мнению бабушки. Но у него очень доброе сердце. Я нашла его щенком, вытащила из реки — его в мешке утопить хотели, принесла домой, выходила. Папа всегда говорил, что милосердней было бы дать ему утонуть.
